Эта идиллия продолжалась около шести лет.
Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых и не конченных научных статей — Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя и важным) и, потому, старался писать «по горячим следам» — чтобы использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь, однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в списке его публикаций еще одна статья … какой в этом смысл, если ее никто не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца — не говоря уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены журналами, куда он их послал для публикации. В одном случае Франц просто переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения: «неинтересно, чересчур теоретично». Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться — он действительно не испытывал никакого интереса.
Так начался «тусклый» период его жизни.
Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны, фильмы Феллини и хенсоновский «Лабиринт» — пересмотрены по шесть раз, музыка — от Моцарта до Pink Floyd — опротивела до невыносимости. Он стал искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и от того пребывала в состоянии перманентной агрессивности — что, в сочетании с итальянским темпераментом, делало семейную жизнь невыносимой. Единственной отрадой был сын — Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и остальную половину тоже на что-то нужно тратить? В какой-то момент он решил заставить себя работать над некой классической проблемой: если удасться получить результат, то это пробудит его к жизни, если же нет — что ж, задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось, что он-таки нашел заветное решение — однако неделю спустя в вычислениях обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он оказался в еще более глубокой депрессии, чем был.
«Кризис середины жизни» — как это называют психологи — продолжался у него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже не молод. Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало полегче: Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на безответных студентов.
Францу оставался тогда еще целый год жизни.
Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для воздуха. Что сейчас — день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались короткими промежутками воспоминаний — куда же исчезало остальное время?
И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором — жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?… Сожалениями о глупо истраченной молодости?
Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном английском отвечал, что «молодой сеньоры» нет, а сама Клаудиа не объявлялась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома. Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и сказала, что перезвонит завтра — чего не сделала. Франц заподозрил неладное и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то она ему и выдала: оказывается, она встретила другого человека! «Какого человека?» — не понял Франц; «Я с ним по вечерам слушаю музыку … — отвечала жена, — ты ведь со мной никогда не слушал музыку: все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз 'Репетицию оркестра'. И, потом, эти постоянные бабы!…» «Постой! — вскричал Франц, — какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?…» Однако, сколько он ни просил, как ни требовал, она ничего не объяснила и лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить «окончательное решение».
Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память — не какими-нибудь особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы раздраженных людей роились на узких улицах — придавленные низким черным небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, — и впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и все удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их романе (не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойдись мог, а она без него — не могла! Сколько раз, когда Клаудиа устраивала очередную сцену, он думал про себя: «Господи, когда ж это кончится?» — однако сил, чтобы уйти, ему не хватало: мешала жалость. Каким образом все так переменилось?!
Но самым ужасным в его ситуации являлась полная неизвестность и неподконтрольность событий в Милане — никакими своими действиями Франц не мог повлиять на выбор Клаудии. При этом, однако, он почти не ревновал жену в традиционном смысле слова — будучи уверен, что из-за своей патологической честности она никогда не ляжет в постель с Другим Человеком, не поставив Франца в известность. На третий день у него стали появляться мысли о самоубийстве — и это так удивило его, что он отправился к психиатру. Визит к врачу оказался бесполезным: рассказав свою историю и ответив на два десятка уточняющих вопросов, он ушел, унося в кармане рецепт успокаивающих пилюль и чудовищный счет за консультацию. Доктор объяснил, что Франц, на самом деле не любит свою жену, а страдает лишь по причине оскорбленного самолюбия. Да, черт возьми, если это даже и правда, то как ему избавиться от страданий?…
Весь четвертый день Франц просидел рядом с телефоном, но Клаудиа не позвонила; пятый и шестой дни прошли также безрезультатно. Чувствуя, что он уже потерял ее, но не желая из гордости звонить сам, Франц написал гневное, почти грубое, письмо и отправил его экспресс-почтой: в письме он извещал ее о полном разрыве. На следующий день он встал с постели с ощущением утроенного ужаса: что он наделал?… он же потерял ее навсегда! Позвонив в Милан и опять не застав Клаудии дома, он написал ей еще одно письмо — на этот раз жалкое и слезливое. Он не понимал, чего хочет, и колебался между двумя состояниями — ярости и самоуничижения — с частотой маятника часов. Когда он, наконец, дозвонился до жены, та уже прочитала оба письма и говорила с ним сниходительным голосом хозяйки положения — это было невыносимо, но послать ее к черту и хлопнуть трубкой у Франца не хватало сил: он сдался. Клаудиа объяснила ему, что пресловутое окончательное решение все еще не готово. Однако, если он будет грубить и настаивать, то она решит прямо сейчас — и не в его, Франца, пользу. Они расстались на дружеской ноте хозяйки и ее собаки.
Франц не верил своим ощущениям — неужели это происходит с ним? И почему Клаудиа так жестока к нему? Через три дня у них был еще один разговор, очень близкий по сценарию к предыдущему, после чего он дал себе клятву ей больше не звонить и не писать. Сама Клаудиа тоже не звонила, и он не имел от нее вестей в течение месяца. На третий (считая от их заключительного разговора) день Франц съехал на другую квартиру, а на четвертый — встретил Лору.
