— Кабаков спит?

— Моется, — с полным ртом ответил Мошевский.

— Доброе утро, — сказала девчушка.

— Доброе утро. Когда он закончит, Мошевский?

— Когда сестра кончит его скоблить, — ответила девочка. — Ужасно щекотно. А вас когда-нибудь мыла сестра?

— Нет. Мошевский, скажите ей, пусть поторопится. Мне надо…

— Хотите, дам вам кусочек гамбургера? — предложила девочка. — Мистер Мошевский и я посылаем за ними в «Макдоналдс». В больнице ужасно готовят. Только мистер Мошевский не позволяет мистеру Кабакову есть гамбургеры. И за это мистер Кабаков сказал мистеру Мошевскому очень нехорошие слова.

— Понятно, — сказал Корли, покусывая ноготь.

— Я тоже обожглась, как мистер Кабаков.

— Как жаль.

Девочка очень осторожно потянулась через поручень коляски за жаренным стружкой картофелем. Пакетик с картофелем лежал на коленях у Мошевского. Корли приотворил дверь палаты и сунул в щель голову. Очень коротко поговорил с сестрой и закрыл дверь.

— Еще одну ногу, — пробормотал он. — Еще одну ногу.

— Я готовила, и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня, — сказала девочка.

— Извини, что ты сказала?

— Я сказала, что я готовила и кастрюля с кипятком опрокинулась прямо на меня.

— A-а. Очень жаль.

— Я говорила мистеру Кабакову — с ним ведь то же самое случилось, вы знаете? Так вот, я ему говорила, что большинство несчастных случаев в домашних условиях происходит на кухне.

— Ты говорила с мистером Кабаковым?

— А что такого? Мы вместе смотрели, как ребята играют в мяч на спортплощадке прямо против его окна. Они каждое утро до уроков там играют. А из моего окна только кирпичную стенку видно. А он такие хорошие анекдоты рассказывает. Хотите, расскажу?

— Спасибо, не надо. Он мне уже довольно много порассказал.

— У меня тоже такая кровать с навесом, и…

Сестра вышла в коридор с полным тазом в руках.

— Теперь можно войти, — сказала она.

— Иду, — откликнулась девчушка.

— Постой, Дотти, — пророкотал Мошевский, — побудь лучше со мной. Мы еще чипсы не доели.

— Жаренный стружкой картофель, — поправила девочка.

Кабаков сидел в кровати, опершись о подушки.

— Ну, раз вы теперь совсем чистый, я могу ввести вас в курс дела. Мы получили ордера на обыск «Летиции» и допрос членов экипажа. Трое из экипажа видели катер. Никто не запомнил номеров, но они, разумеется, все равно фальшивые. Мы собрали образцы краски — совсем немного, там, где катер терся боком о сухогруз. Отдали на анализ.

Кабаков нетерпеливо махнул рукой. Корли сделал вид, что не заметил, и продолжал:

— Наши специалисты по электронике говорили с операторами радара на катере береговой охраны. Они полагают — тот катер был из дерева. Мы знаем, что он развивает большую скорость. Предположительно у него дизельные двигатели с турбонаддувом, судя по звуку. Вывод — это контрабандистское судно. Рано или поздно мы его обнаружим. Кто-то ведь его построил. На какой-то очень хорошей верфи.

— А как насчет американца?

— А никак. У нас в стране их до черта. Мы попробовали заставить матросов «Летиции» поработать с композиционным портретом, чтобы фоторобот составить — того человека, который поднимался на корабль. Но ведь приходится вести опрос через переводчика. Невероятно медленно. Ответы получаем — блеск: «Глаза, как у свиньи задница», например. Я вам дам композиционный портрет на ту женщину, может, вам удастся ее фоторобот составить. В лаборатории разбираются с фигуркой Мадонны.

Кабаков кивнул.

— И вот еще что. Я заказал авиамедперевозку на одиннадцать тридцать. В одиннадцать ноль-ноль мы выезжаем в аэропорт Ла-Гуардиа, нас будут ждать у военно-морского сектора…

— Могу я поговорить с вами, мистер Корли? — спросила от дверей Рэчел. Она была в своем самом белоснежном крахмальном халате и несла в руке рентгеновские снимки и больничную карту Кабакова.

— Я мог бы уже отправиться в израильское консульство, — произнес Кабаков. — А там вам меня ни за что не достать. Так что вам лучше поговорить с ней, Корли.

Полчаса спустя Корли поговорил с главным администратором, тот, в свою очередь, — с заведующим отделом информации и связи с прессой, которому очень хотелось в эту пятницу пораньше уйти домой. Заведующий положил сообщение для прессы под телефонный аппарат. Он не потрудился сообщить об этом в отдел справок: некогда было.

Репортеры различных телекомпаний, готовя выпуск новостей к восемнадцати часам, связались с отделом информации в середине дня, чтобы узнать о состоянии жертв недавних катастроф. О «мистере Кабове» служащий отдела информации сообщил им, что пострадавший переведен в армейский госпиталь Брука. Материала для вечерних новостей в этот день набралось много. Сообщение о «Кабове» не прошло ни по одному каналу.

С газетами было несколько иначе. «Нью-Йорк таймс», дотошная, как всегда, взялась подготовить краткую заметку о переводе мистера Кабова. Последний звонок был из «Таймс», и записку о Кабове выбросили в корзину. Первый выпуск «Таймс» появляется в продаже не раньше десяти тридцати вечера. К этому времени Далия была уже в пути.

Межрайонный экспресс с грохотом промчался сквозь туннель под Ист-Ривер и остановился у станции «Боро-Холл», совсем рядом с университетской больницей Лонг-Айленда. Здесь с поезда сошли одиннадцать медсестер, спешивших заступить на ночное дежурство в одиннадцать тридцать. К тому времени, когда они поднялись по лестнице и вышли на улицу, их стало ровно двенадцать. Женщины шли к больнице, стараясь держаться поближе друг к другу во тьме вечернего Бруклина. Время от времени та или иная, повинуясь инстинкту самосохранения, столь свойственному женщинам Нью-Йорка, чуть поворачивала голову — посмотреть, не кроется ли в тени опасность. Кроме них, на улице оказался только какой-то пьянчужка. Он качнулся в их сторону. Но медсестры успели заметить его и оценить его возможности метров за двадцать пять. Каждая переложила сумочку из одной руки в другую — подальше от пьяного, и, держась еще теснее, они обошли его стороной. Медсестры шли по тротуару, и в воздухе за ними стелился чистый и свежий запах зубной пасты и лака для волос. Пьянчужка не различал запахов: нос у него был заложен. Почти все окна больницы были темны. Прозвучал сигнал машины «скорой помощи». Потом еще и еще раз, гораздо громче.

— Это нас трубы зовут, — произнес чей-то голос. В нем звучала безнадежная покорность судьбе.

Сонный охранник открыл им входную дверь.

— Ваши пропуска, пожалуйста. Предъявляйте, предъявляйте. Ворча, женщины принялись рыться в сумочках, поднимая пропуска к окошку вахтера. Постоянные пропуска штатных медсестер, желто-зеленые карточки Университета штата Нью-Йорк, удостоверения личности частных сестер. Это была единственная мера обеспечения безопасности, с которой сестрам приходилось иметь дело.

Охранник окинул взглядом поднятые удостоверения, словно учитель, проверяющий, все ли присутствуют в классе. Он махнул рукой, пропуская их внутрь, и они рассыпались по сторонам, каждая — к своему посту в глубине огромного здания больницы. Одна из них зашла в дамский туалет первого этажа, напротив лифтов. Как она и ожидала, в туалете было совершенно темно.

Она зажгла свет и посмотрела на себя в зеркало. Белокурый парик сидел безупречно, а время и усилия, потребовавшиеся, чтобы обесцветить брови, были явно потрачены не зря. Ватные тампоны, подложенные за щеки, изменили абрис лица, а очки в затейливой оправе меняли его пропорции. Узнать в этой женщине Далию Айад было бы очень трудно.

Она повесила в кабинке свое пальто и достала из его внутреннего кармана небольшой поднос. Поставила на поднос две бутылочки, бумажный стаканчик для таблеток, положила термометр и шпатель и прикрыла все это салфеткой. Подносик был всего лишь паллиативом. Самый главный предмет ее экипировки находился в кармане формы: шприц, наполненный раствором калия хлорида, мог спровоцировать остановку сердца не только у человека — у здоровенного быка.