С раннего утра звонили церковные колокола и гремели колотушки, созывая людей на молитву об избавлении города от напасти. Стояла прекрасная солнечная погода. Дивное весеннее утро… Гигантская заградительная цепь уже лежала наготове возле портовой стены. Колья, на которых будет висеть цепь, обновили, а звенья самой цепи отремонтировали и укрепили. Теперь она лежит на берегу – но, даже свернутая, тянется от башни Евгения до самой башни святого Марка. После молебна большая воскресная толпа гуляющих горожан двинулась на берег, чтобы посмотреть на портовое заграждение. Гладко отесанные колья, которые должны удерживать цепь на поверхности воды и придавать ей устойчивость, столь мощны, что взрослый мужчина не может обхватить ни один из них руками. Звенья цепи толщиной с мою лодыжку, а поставленные на ребро, достают мне до середины бедра. В колья вбиты огромные крючья. Знаменитая заградительная цепь у входа в родосский порт – игрушка в сравнении с константинопольской цепью. Ее не сможет разорвать даже самый большой корабль. Родители показывают цепь детям, которые без труда пролезают сквозь ее звенья. Даже император приехал со своей свитой в порт, чтобы осмотреть заграждение. Один конец цепи прикован к скале возле башни Евгения.

После полудня обе монахини, держась за руки, опять вошли в мой дом. Утренний молебен и вид заградительной цепи снова приободрили Хариклею. Она болтала без умолку и рассказывала Мануилу, что множество святых и сама Богородица веками хранили Константинополь и обращали турок и других врагов, нападавших на город, в бегство. Когда турки построили крепость на Босфоре, сам предводитель небесного воинства архангел Михаил перенесся с пылающим мечом с Босфора в Константинополь, клялась Хариклея. Множество достойных всяческого доверия людей уже видели архангела в облаках над храмом Святых Апостолов. Его одежды сияли столь ослепительно, что людям приходилось закрывать лица и отводить глаза.

– А сколько пар крыльев у него было? – заинтересованно допытывался Мануил, чтобы внести наконец ясность в этот старый вопрос, вызывающий горячие споры.

– Не нашлось ни одного человека, который сумел бы сосчитать, – сердито буркнула в ответ Хариклея. – Огненный меч ослепил людей, и потом никто долго не видел ничего, кроме сияющих кругов, рассыпанных по всему небу.

Так они болтали, и я тоже иногда принимал участие в разговоре, потому что было воскресенье и стояла прекрасная погода. Анна же наотрез отказалась входить в мою комнату. Молча сидела – и снова казалась незнакомкой, закутанной с головы до ног в черное монашеское одеяние, с закрытым лицом и руками, спрятанными в широких рукавах. Когда я ее о чем-нибудь спрашивал, она лишь едва заметно качала головой, словно дала обет молчания. Я смог, понять по ее лицу только одно: она была страшно бледной. Ее огромные карие глаза смотрели на меня с немым укором. Под ними залегли синие тени, а веки покраснели, точно Анна плакала. Короче говоря, она делала все, что в ее силах, чтобы пробудить во мне сочувствие и угрызения совести. Когда я попытался взять Анну за руку, женщина испуганно отпрянула. Я подозревал, что она использовала белую пудру и обвела глаза синим – так неестественно она выглядела.

Выпив чуть больше вина, чем надо, сестра Хариклея время от времени косилась на Анну, с трудом сдерживая смех. Каждый раз Анна бросала на нее гневные взгляды – и Хариклея прикрывала рот ладонью, но вскоре опять начинала хихикать.

Наконец я не выдержал. Подошел к Анне, схватил ее за локти, поднял на ноги и грубо спросил:

– Зачем ты тут кривляешься? И что должно означать это дурацкое представление?

Она сделала вид, что испугалась, приложила палец к губам и предостерегающе произнесла:

– Тсс, слуги услышат.

И словно смирившись с чем-то неизбежным, Анна пожала плечами и двинулась за мной к лестнице, но снова решительно отказалась войти в мою комнату.

– Нет, этой глупости я больше не сделаю, – заявила женщина. – Я должна беречь свою репутацию. Что твой слуга подумает обо мне?

И если уж речь о слугах, – все быстрее говорила Анна, – то ты ведешь себя так, будто мы давно женаты, и оскорбляешь меня в присутствии челяди. И нечего тебе болтать всякую чушь с этой женщиной. Она глупа, как пробка, и ничего не понимает. А может, это я тебя не понимаю? Может, это в нее ты влюбился, а я – лишь прикрытие для ваших тайных встреч, во время которых ты можешь поить ее вином и превращать в жертву твоего вожделения, когда она уже не в силах сопротивляться? Потому я и не решилась отпустить ее сюда одну, хотя сама, конечно, предпочла бы никогда больше не видеть этого дома.

– Ах, Анна, – умоляюще проговорил я. – Ну почему ты такая? Я уже не знаю, что о тебе и думать. То ли ты сошла с ума, то ли я рехнулся?

– Конечно, конечно, оскорбляй меня и называй сумасшедшей, – безжалостно продолжала Анна. – Во всем виновата я сама, раз бросила дом и семью и доверилась тебе. Не могу даже вспомнить, когда я в последний раз слышала от тебя доброе слово. Тебе ничем не угодишь. Если я одеваюсь, как приличествует моему титулу и положению, ты относишься ко мне, как к уличной девке. Если я стараюсь доставить тебе удовольствие и веду себя тихо и скромно, ты проклинаешь и поносишь меня, причиняешь мне боль своими жесткими ручищами и тащишь меня к себе в комнату, чтобы совершить надо мной насилие. Проклинай меня, если уж тебе так хочется, но сначала избавься от бревна в собственном глазу!

– Боже, смилуйся надо мной, угодившим в сети к такой женщине! – простонал я, изнуренный и отчаявшийся. – Наверное, я действительно – латинянин в душе, и мне никогда не понять гречанку.

Анна немного смягчилась, снова широко распахнула свои дивные глаза и сказала:

– Не жалуйся на греков. Ты просто не понимаешь женщин. Возможно, никакой ты не гуляка и не соблазнитель, а наоборот, только очень неопытный мужчина. И потому мне, видимо, придется простить тебя.

– Простить меня? – в ярости вскричал я. – Это еще вопрос, кто и кого тут должен прощать! Но я очень тебя прошу: прости меня. На коленях умоляю тебя об этом – если ты только соизволишь прекратить эти ужасные упреки и невыносимые разговоры. Я больше этого не выдержу. Почему ты так обращаешься со мной?