Амок.

Оглушающая ярость. Багряная пелена, выпряденная Тысячерукой из пролитой крови ее врагов. Она падает на глаза, лишая рассудка.

Бешенство. И почти безумие. Оно дарует нечеловеческие силы и выносливость, избавляет от боли, но взамен выпивает досуха. Как в тот раз, когда Кейсо подобрал перегоревшего мальчишку. Тот лежал в канаве, пытался ползти к воде, но лишь елозил руками по грязи. А когда Кейсо приблизился, мальчишка повернул голову и зарычал.

Амок еще жил в черных его глазах.

– Я сам, – сказал мальчишка, когда к нему вернулся дар речи. – Я…

– Сам. – Кейсо прижал флягу к губам. – Конечно, сам.

И руку подал, помогая подняться. Кейсо мог бы поднять паренька, слишком худого, истощенного приступами, но чересчур гордого. Он шел, вцепившись в плечо Кейсо, но сам. И в седло забрался, неловко перевалившись поперек конской спины. И, прокусив губу, держался в седле. А вечером спросил:

– Ты кто?

– Кейсо.

– Что тебе от меня надо?

– Ничего.

Ему было странно слышать такое, и услышанному он не поверил. Долго еще не верил, но и не уходил, даже когда смог бы уйти. А ведь думал, подгадывал, примерялся. И однажды ночью подобрался к Кейсо с ножом в руке. Сел рядом и сидел до рассвета, глядя то на нож, то на Кейсо.

Глупый потерянный мальчик. Он совершенно не умел жить.

– Ты мне помог. Почему? – спросил Янгу наутро.

– Потому что мог.

Позже Кейсо расскажет о храме, который стоит в горах – не местных, защищающих плодородные земли Кемир от иссушающего дыхания Великой пустыни, и не о тех, что сторожат Север, но о сапфировых пиках Тайбу. О лестнице в семь тысяч ступеней и золотых грифах, стерегущих ее подножие. О чашах, в которых горит пламя холодное, как льды вершин. О людях, что приходят к храму, желая обрести покой.

И дремлющих мудрецах, иногда сбрасывающих покров дремы.

Об озере слез, пролитых прекрасной богиней, осознавшей несовершенство мира.

О том, что сам Кейсо, заглянув в это озеро, изменился.

Позже.

Когда мальчишка научится немного доверять. В тот же раз Янгу поскреб пятерней грязную щеку и сказал:

– Я не забуду. Я отплачу тебе. Потом, когда стану великим.

– Кем великим?

Янгу нахмурился.

– Я иду на Север. И ты пойдешь со мной. Увидишь, что очень скоро мое имя будет известно всем.

И Кейсо с трудом заставил себя не рассмеяться. Но время шло и… да, кто на Севере не слышал о Янгхааре Каапо? Вот только жить мальчик по-прежнему не умел.

Плохо…

Кейсо соскользнул в овраг, на дне которого выплясывал зверь. Он то вскидывался на задние лапы, стремясь сбросить всадника, то опускался с ревом, с воем. Размахивал лапами, но добраться до Янгара был бессилен.

Однако и у Янгара не выходило справиться со зверем. Лезвие ножа было чересчур коротким.

А потом медведь вдруг остановился, покачнулся и стал заваливаться на бок. И Янгар в последний миг разжал руки. Он упал на мягкую листву, откатился и, прежде чем успел подняться на ноги, нос к носу столкнулся со зверем.

Медведь не думал умирать.

Он скалился, облизывая желтые клыки.

Янгар ушел от удара. Почти.

Массивная лапа смяла кости, и ножи когтей полоснули по коже, отворяя кровь. Янгар полетел кувырком. А зверь, вместо того чтобы добить врага, отвернулся. Прихрамывая, он двинулся туда, где без движения лежала девочка.

В крови.

В листьях.

И вряд ли живая.

Лучше бы ей не быть живой.

– Прости, – сказал Кейсо, раздирая халат. Раны, оставленные медвежьими когтями, были неглубоки, но кровоточили изрядно. Янгхаар дышал и пытался что-то сказать.

Подняться.

Ползти по собственному следу, не желая оставлять зверю законную его добычу. Мальчик был упрям, а сейчас это упрямство ему вредило. И Кейсо, вздохнув, опустил кулак на затылок Янгхаара.

– Прости, малыш, – повторил он, уже зная, что Янгар не слышит.

Сегодня хватит смертей.

И медведь, убедившись, что люди не будут мешать, склонился над девчонкой. Он ворчал и всхлипывал, елозил мордой по животу, переворачивая тело то на один, то на другой бок.

Мертва. Конечно, мертва. Живая очнулась бы.

И ладно.

Мертвых оставлять проще. С мертвецов вообще спрос невелик…

Уже на краю оврага Кейсо обернулся и увидел, как зверь, вцепившись клыками в плечо, волочет добычу.

– Спи, Аану, – шептал мне ветер, перебирая струны сухих трав. И полые стебли камыша играли колыбельную.

– Спи, Аану, – вторила вода.

Ручей был рядом. Я сквозь дрему ощущала его прохладу, слышала шелест воды, пробирающейся по плоским камням. В моем сне они были темно-зелеными с золотой искрой, как тот, который я подарила мужу. И камни нанизывались на нити солнечного света, гремели…

Нет, не камни – щербатые плошки, что выстроились вдоль стены.

Стена земляная, черная, с торчащими из нее нитями корней.

Где я?

Сумрак.

Низкий потолок, с которого свисают космы седого мха. Гнилые балки перекрещиваются и давят на неошкуренный столб, темный, покрытый слизью и розовыми шляпками волчьих грибов. Очаг из камней. Огонь, который горит как-то слишком ровно, бездымно. Но пламя настоящее, я ощущаю его тепло. Где-то над головой из дыры тянет свежим воздухом, и я приподымаюсь, желая сделать глоток.

Губы не раскрываются.

Склеились. И во рту стоит кисловатый мерзкий вкус.

Кровь? Я помню… да, я помню, как Янгар вынес меня из храма. И разговор на поляне. И его вопрос. Свой ответ, жестокий и несправедливый. Лютую черноту в его глазах. И плеть, что метнулась ко мне змеею, обожгла. Помню, как бежала, пытаясь скрыться в лесу, и как Янгар гнался за мной.

Падение.

Медведя.

А дальше? Что было дальше?

Не знаю.

– Проснулась. Она проснулась. – Этот голос доносится издалека. И я, желая разглядеть ту, кому он принадлежит, выворачиваю шею.

Медведь?

Сердце замирает.

– Она смотрит. Она боится. Живая. Здесь? Здесь. Она живая. Нельзя трогать.

Не медведь, но старуха в плаще из медвежьей шкуры. И шкура эта выделана с огромным умением. Голова зверя набита опилками, расписные стекла вставлены в глазницы, а длинные когти выкрашены алым. Удивительное дело, старуха выглядит хрупкой, маленькой, а шкура – огромной, но меж тем она не была велика своей хозяйке.

– Трогать нельзя. – Старуха приблизилась ко мне и, положив на грудь искореженную руку, сказала: – Плохо. Сердце тук-тук. Вкусное.

Я замерла.

– Она пить.

У губ появилась кривоватая чашка. Старуха заставила меня сделать глоток, для этого мне пришлось попытаться открыть рот. Стон я сдержать не сумела. Сухая ладонь легла на затылок, поддерживая голову и не позволяя отвернуться от чаши.

– Она пить, – строго повторила старуха и, сунув пальцы мне в рот, заставила разжать зубы.

Травяная горечь на миг заглушила боль. А потом я уснула.

Второе пробуждение было менее болезненным. Я выплывала из сна медленно, словно подымалась из тяжелой, мутной глубины. Сначала появились звуки. Все то же ворчание огня, которому приходилось облизывать закопченные стенки старого котелка. Шипение воды, которая изредка падала на угли. Костяной перестук. Скрежет. И гортанное пение.

Хозяйка склонилась над котлом. Она вглядывалась в варево, изредка помешивая его сучковатой палкой.

– Она проснуться, – с явным удовлетворением отметила старуха. – Хорошо.

В этот раз меня накормили кашей из дикого перловника, щедро сдобренной медом. Старуха заставляла есть, несмотря на то что открывать рот по-прежнему было больно. А когда я протянула руку, желая коснуться лица, старуха перехватила ее.

– Она себя не трогать. Она лежать.

Ослушаться ее было невозможно, и рука моя, сплошь покрытая мелкими ссадинами, легла на меховое покрывало. А я, глядя в единственный глаз старухи, бледно-голубой, с круглым пятном бельма, вдруг поняла, кем является хозяйка дома.