– Я не буду мстить.

– Ты – нет. – Алая лента запуталась в седых космах. И серебряные запястья неподъемным грузом повисли на руках. – Она смотреть. Правда, красиво?

Она гладила серебро и, вытянув руки, любовалась им.

– Ты его убила?

Янгар шел за мной.

Звал. И клялся, что не обидит.

Я не поверила, но…

– Нет, – ответила Тойву, поворачивая зеркальце к обожженной стороне своего лица. – Сердце не есть. Горькое. Змея. Тойву не есть змея. Он сам умри. Раны Тойву не зарастать.

Она улыбнулась сухими губами, что некогда были сладки, как дикая малина.

– Если Тойву не сказать им, – добавила она. – Она его жалеть?

Нет.

И да.

– Посмотреть, что он с ней сделать. – Зеркальце оказывается у моего лица. В отполированном металле я вижу алую вздутую полосу, перетянутую черными нитками. Она начинается над бровью, пересекает нос и, сползая по щеке, уходит под подбородок. Полоса сочится кровью и белым гноем. – Это навсегда.

Я понимаю, но я никогда не была красива, чтобы жалеть об утраченном.

– Ни один мужчина не взгляни в ее сторону, – с улыбкой произнесла Тойву.

Пускай. Я знала лишь одного мужчину. И с меня довольно.

– Он ее убить. Хотеть, – добавила старуха.

Возможно.

– И она все равно его жалеть? – Тойву убрала зеркало.

– Нет.

Это не жалость, но…

К моей коже прилипла шестигранная монета.

Дирхем, подарок, принесенный с другого края моря.

Пещеры безумной Кеннике.

Его просьба сказать хоть что-то. И чужие слова, которые я бросила ему в лицо.

– Позволь его ранам затянуться. – Эта просьба далась мне с трудом.

– Нет.

– Да. – Я закрыла глаза: слишком устала, чтобы спорить. – Акку привела меня к тебе. Но я знаю, что без моего согласия ты не получишь свободу.

Хийси не умрет, пока не найдется та, кто добровольно примет ее силу и ее проклятье. Я помню старые сказки.

– Тойву спасти ее! – Голос Тойву был полон гнева.

Возможно. Но разве я просила о спасении?

– Тойву убить ее. – Костлявая рука нажимает на грудь. И ребра хрустят. Когти впиваются в кожу, готовые разодрать ее. – Съесть сердце. Тук-тук.

– Но тогда ты не получишь свободу.

Меня хватает на то, чтобы смотреть в глаза оборотня. Сколько она прожила? Сто лет? Двести? Больше? Акку подарила ей долгую жизнь, но не сохранила молодость. И тело, подточенное многими болезнями, ранами, устало.

– Почему? – спросила старуха, когда я почти соскользнула в сон. – Если не жалость?

Не знаю. Быть может, потому, что смерть – слишком высокая цена за один удар.

– Он все равно проклят, – скрипучий голос Тойву проникал сквозь сон.

Пускай. Тогда нас, проклятых, будет двое.

– Хорошо…

Я не слышу, как она уходит. Сплю. И во сне попадаю в пещеру, где чаша воды, подземный жемчуг и мужчина, который поет мне колыбельную на незнакомом языке.

Тойву возвращается спустя несколько часов.

– Он будет жить, – говорит она и кривится. – А она…

А я приму ее силу, хмельную, как молодое пиво, которое варили в Лисьем логе.

Жизнь Тойву оборвется с первым лучом солнца. Она умрет тихо, со счастливой улыбкой на губах. И утром я отнесу ее к корням старого дуба. На дно ямы ляжет медвежья шкура, а в руки Тойву я вложу ту самую шкатулку. И, повинуясь порыву, нарву букет из ромашек, васильков и колючей череды – пусть дорога души ее будет легкой, а хозяйка ледяных чертогов, в которые лежит путь проклятых душ, милосердна.

Я вернусь в хижину.

И на дверях ее подарком от бельмоглазой Акку будет висеть медвежья шкура. Она придется мне впору, заглушит голос сердца, заберет боль и оставит холод, тот, внутренний, который лишь живая кровь способна утолить.

Закрывая глаза, я всякий раз буду слышать, как где-то далеко бьется сердце.

Тук-тук.

Янгхаар очнулся, когда и лес, и овраг остались далеко за спиной.

Кейсо опасался, что мальчик не выдержит скачки, но и медлить не смел. Чудились за спиной голоса гончих, которые, говорят, у Тридуба весьма хороши. Вот и нахлестывал лошадей.

Летели. Месили копытами сочные травы заливного луга и отяжелевшие, налившиеся позолотой колосья пшеницы. Вздымали придорожную пыль. Кони проскочили сквозь низкий осинник, за которым проблескивала широкая лента реки. Пошли по воде, и брызги разлетались, как некогда монеты, щедро разбрасываемые рукой Янгара. И только миновав излучину, Кейсо позволил лошадям перейти на шаг. Нынешние места были знакомы ему.

Кейсо спешил, но и в спешке не позволил себе беспечности. Остановившись в низине, поросшей мелкой жесткой осокой и ежовником, который шелестел, предупреждая о незваных гостях, Кейсо перерезал веревки, что удерживали Янгара в седле. То ли удар был силен, то ли мальчишку приступы измотали, то ли крови он потерял слишком много, но Янгар сполз с седла. И Кейсо едва успел его подхватить.

– Ты… – Веки дрогнули.

– Я, бестолочь ты этакая. Кто еще? – Кейсо кинул плащ Янгара на землю. Благо лето, тепло. Ночь переможется, а наутро, глядишь, мальчик отойдет, он выносливый.

Янгар лег на плащ и, поморщившись, попытался избавиться от разодранной куртки.

– Погоди, – Кейсо снял седельные сумки, – сейчас я тобой займусь. Ну вот объясни мне, глупому, зачем ты на медведя полез?

– Медведицу, – уточнил Янгар, болезненно щурясь.

– Какая разница?

– Большая. Медведицы хитрее.

– Ну если так…

Кейсо быстро сложил костерок из сосновых шишек и тонких, пропитанных смолой, веточек. Крохотный походный котелок он наполнил мутноватой водой из ближнего ручья. Достал сумку с травами и кисет, в котором хранил тонкие иглы да шелковые нити.

Мальчик часто себя ранил.

– Тем более если хитрее. – Кейсо присел рядом. – Надо это тебе было?

Молчит, упрямец.

Всегда был с норовом, и год от года ладить с Янгаром становилось все сложней. И бывало так, что Кейсо всерьез подумывал о том, чтобы уйти, да всякий раз останавливался – он успел привязаться к мальчику. Да и тот Кейсо любил, так, как умел.

Не его вина, что Янгхаара Каапо любить не учили.

А может, и к лучшему, что не учили, не так болеть будет, когда узнает про жену. И стоило подумать о ней, как Янгар спросил:

– Аану…

– Ее нет. Пей.

Янгар мотнул головой и попытался оттолкнуть руку.

– Не дури. – Сунув горлышко фляги меж стиснутых губ, Кейсо велел: – Пей.

Во фляге был бальзам на семи десятках трав, горький, едкий, оставляющий мерзкое послевкусие, но весьма полезный.

– Воняет, – пожаловался Янгар, пытаясь отдышаться. Воздух выходил со свистом, тяжело, но на губах не было кровавых пузырей, что радовало.

– Зато помогает. – Кейсо отложил флягу.

Костерок уже разгорелся, и вода закипела. В седельной сумке нашлась запасная рубаха, которую Кейсо деловито разрывал на полосы. Он знал, что мальчик ждет рассказа, но медлил.

– Аану? – Янгар облизал губы.

На лбу его выступила испарина. Но, невзирая на боль, Янгар сел и, схватив Кейсо за руку, повторил вопрос:

– Что с ней?

– Мертва. – И Кейсо, попросив у богов прощения за ложь, которая во благо, сказал: – Она была мертва, когда ты появился. Сломала шею. Неудачное падение, несчастный случай… это бывает.

Янгар не шелохнулся и руку не отпустил. Сжал крепче.

– Я похоронил ее там.

– А медведь?

– Он ушел.

Поверит ли? Поверил.

Вымотался. И держится на одном упрямстве, потому и не задает больше опасных вопросов. И ладно. Девочку, конечно, жаль, но у этого упрямца хватит дури вернуться к оврагу. И попасть под удар. Ерхо Ину только рад будет.

Янгар позволил себя уложить. И лежал тихо, когда Кейсо ощупывал ребра – два явно были сломаны и еще несколько треснули. Янгар не шелохнулся и когда длинная игла, прокаленная над пламенем, пробила кожу. Раны от медвежьих когтей были неглубоки, но длинны, и шить пришлось много. А поверх швов Кейсо накладывал аулерскую белую мазь, жгучую, как пламя, и подобно пламени заразу выжигающую.