Еще живого.

Еще немного человеческого.

Оно выпало на мою ладонь и, вздрогнув, замерло.

– Глупая Аану. – Пиркко ладонью закрыла дыру в груди. – Зачем мне теперь сердце? Оставь его себе.

И она оттолкнула меня. А темнота зазвенела на тысячу тысяч голосов. Я падала с сердцем в руке, а бабочки пепла кружились надо мной.

– Аану…

Я слышала голос, такой родной и такой далекий.

– Вернись…

Не могу.

Брухва открыл новую дорогу, и, как бы я того ни желала, свернуть с нее не выйдет. В моей руке лежало черное человеческое сердце, а под ногами цвел бессмертник.

Пора, Аану.

– Аану… пожалуйста…

Я бы хотела вернуться к нему и Горелой башне, к собственным наивным мечтам, в которых есть дом и семья. К брату. Я слышу Олли, пусть он не произнес ни слова.

Но если я здесь, то пришла пора?

– Я буду жить, – сказала я. Но разве кто-нибудь когда-нибудь слушал Аану?

И дорога сама нырнула мне под ноги. Она несла меня, и голос Янгара слабел.

Мне жаль.

Безумно жаль, что все так получилось.

Кто теперь зажжет для него лучину в окне Горелой башни? А он, кому он станет рассказывать истории о благословенной стране Кхемет, что лежит за морем?

Дорога вывела к реке, воды которой были черны и тяжелы, словно деготь. Водорослями лежали на них тонкие женские волосы, и берега поросли не рогозом, но костями. Из них же был сделан мост. Из черной воды поднимались столпы бедренных костей. Переплетались хрупкие фаланги пальцев, создавая ажурную решетку, на которой лежал настил из ребер.

Мост манил меня. Но стоило сделать шаг, как раздался голос:

– Аану!

В нем звучало эхо бури, и сама река вздрогнула, попятилась, не желая становиться на пути той, что явилась по мою душу. На ее волосах – седина зимних гроз, лицо ее выбелила стужа. Бледные губы иней расписал, и его же узоры виделись мне в глазах Акку. Босая, стояла она на берегу Черноречки, и дикие ветра терлись о ноги ее. Скулили, не смея отступить от хозяйки.

– Подойди ко мне, Аану. – Она протянула ладонь с бледными ногтями, будто вырезанными из белого лунного камня. И я послушно шагнула навстречу. Бессмертник побелел, подернулся инеем. И облетели розоватые его цветы, не вынеся дыхания мороза.

– Отдай, – велела Акку, протянув бездонную корзину. Прочны были ее стены, сплетенные из пустых надежд и несдержанных обещаний.

И я отдала черное сердце моей сестры.

– Так будет лучше. – Акку опустила крышку и, взяв меня за руку, сказала: – Пойдем со мной.

Куда?

В ледяные чертоги, куда не заглядывает солнце.

Я ведь убила.

Ладонь Акку холодна, а пальцы нежны. Идет печальная жница, и вьюги спешат расстелить перед хозяйкой искристый ледяной ковер.

– Тебе страшно? – спросила Акку, одарив меня взглядом, в котором прорезались отблески молний. Зимой бури особо свирепы.

– Да.

Я не смела лгать ей.

– Но ты не станешь просить меня о милосердии?

К чему? Свирепую зимнюю бурю можно умолять, но послушает ли буря? Сомневаюсь.

– Не станешь. – Акку сама ответила на свой вопрос. – И слез не будет. Что ж, спрашивай.

– О чем?

– О чем-нибудь.

Позади остались ковры бессмертника и волглые туманы, что подымались с костяных берегов, сама Черноречка, за которой правил хозяин подземного мира…

Мы шли.

Акку впереди, я же – за нею.

Она не отпустит. Был договор, но в нем ни слова не сказано о том, что станет со мной, если я умру до окончания срока. Стоит ли спрашивать? В пустых глазах Акку нет ответа. Сейчас они – седое зеркало льда, что покрывает реки и озера.

– Моя сестра… – Я опустила взгляд на корзину, в которой томились проклятые души. Им до скончания мира суждено пребывать в плену, а после сгинуть на обломках его. – В ней ведь остался человек?

– Немного.

Акку склонила голову.

– Что с ней станет? – Мне было тяжело говорить.

Удивленно приподнялась белесая бровь.

– Она сама выбрала свой путь, – сказала Акку, и морозный румянец вспыхнул на ее щеках. – И без принуждения попробовала кровь на вкус. Она убила брата. И пожелала смерти отцу. Она…

Погубила многих.

И радовалась, пила чужие жизни.

Я знаю.

– Она и твою жизнь забрала.

Да, верно.

– Лишила шанса стать человеком. – Голос Акку – голос ветра, который спускается с гор, чтобы оседлать темное зимнее море. И оно, чувствуя близость наездника, спешит подняться на дыбы. Бьет водяными копытами об скалы. – Она ведь заслужила кару?

Не мне решать.

– Что ж… – Акку склонила голову и, сунув руку в корзину, вытащила сердце. – Я отнесу его Кузнецу, пусть попробует перековать.

Она смотрела на сердце, которое все еще билось.

– Знаешь, души тоже способны испытывать боль. И пламя небесного горна их обжигает, а удары молота ранят. Они кричат так громко, что Таваалинен Сёппо давным-давно оглох. Он сам сунул раскаленный прут в уши, чтобы не слышать их голосов.

Сердце замерло.

– И время там идет иначе… Я ответила на твой вопрос?

Хозяйка бурь бросила взгляд на меня, а я сумела его выдержать.

– Да.

– Но и тебе будет очень больно, девочка. Это справедливо. Боль за боль. Душа за душу. Хорошая вира.

И она толкнула меня, земля же расступилась.

Я падала.

Долго.

Целую вечность, а может, и две…

Я раскрывала руки, силясь бездну обнять, и та проскальзывала сквозь пальцы. А холодный ветер, догнав меня, мурлыкал колыбельную. Наверное, я все-таки уснула, поэтому и пропустила миг, когда падение прекратилось.

И у бездонных пропастей бывает дно.

Я ударилась об него.

Больно.

Невыносимо. До того, что я вдохнуть не способна. Словно кожу сняли, а тело кричало, вот только я не в силах была разомкнуть губ.

– Аану… – Голос доносился из-за завесы боли, и я пыталась отозваться, но…

Почему так холодно? И сердце стучит быстро, еще немного – и надорвется.

– Дышит, – сказал кто-то очень близкий и за руку взял. Его прикосновение вызвало новую волну боли, светло-зеленой, с седою пенною гривой цвета зимнего моря. – Аану, ты слышишь?

Еще да.

Пока да. Пытаюсь ответить, но стоит раскрыть губы, как судорожный кашель обрывает мое дыхание. И что-то горькое, терпкое льется изо рта. Меня подхватывают, поворачивают голову, не позволяя захлебнуться.

Но снова больно.

– Я тебя не отпущу.

Мой муж злится. У него голос меняется, становится глуше и тише.

– Осторожно, ее спина. – Это Олли.

Они оба живы, разве это само по себе не чудо?

– Держи ей голову. Аану, пожалуйста, послушай. Ты должна это выпить.

Он раздвигает губы и всовывает между зубов острие ножа, солоноватое и грязное наверняка. Его прикосновение вызывает новый приступ рвоты, и лезвие исчезает.

– Аану, умоляю, потерпи. Всего глоток…

Снова пальцы. И лезвие. И мне разжимают зубы, чтобы влить густое горькое варево. Я пытаюсь откашляться, выплюнуть, но жесткие пальцы Янгара закрывают рот.

– Глотай, Аану.

Он запрокидывает мне голову, и поневоле приходится сделать глоток.

– Вот так, и еще давай… ну же, Аану…

Я пила, давилась, но пила, позволяя едкому вареву растекаться по моим внутренностям. Оно было подобно смоле, и я чувствовала, как плавлюсь.

Жарко было.

Когда жар стал нестерпимым, я позволила себе спрятаться в беспамятстве.

Крылья сумерек стучали по чешуе, бессильные ее пробить. И тяжелое новое тело с легкостью выдерживало вес их. Раскрылись кольца и сомкнулись, пленяя хрупкое чужое тело.

Он сжимал кольца медленно, почти наслаждаясь болью существа, посмевшего коснуться его медведицы. Беззвучно ломались крылья, и рвалась, полосовала когтями чешую сумеречница. Темная кровь ее лилась из груди, в которой зияла дыра.

Перестав быть живой, она не умерла. И вертелась, выскальзывала из змеиных объятий, впивалась в плоть, но слабела. Сильнее сжимались кольца Великого Полоза, давили, крушили, стирали в пыль.