Янгар повернулся к окну.

Стояла бы усадьба в прежнем тяжеловесном ее великолепии. И голос отца доносился бы из приоткрытых окон. Стучал бы молот кузнеца. Жизнь кипела бы.

А он? Кем бы он стал?

Наследником тринадцатого рода.

Прислонившись лбом к каменной стене, Янгар закрыл глаза. Он вычерчивал жизнь наново, вымарывая из нее смерть отца и разговор с дядей, ночной пожар и мамины обезумевшие от ужаса глаза. Дорогу. Чужой локоть, давящий на спину.

И золото тронного зала.

Боль, которой слишком много.

Загон для рабов. Толкотню у корыта с водой, которое наполняли поутру. Сухие лепешки. И растерянность – он не знал языка.

Место, в которое попал, было ужасно.

Первый побег. Палка в руке надсмотрщика.

Торги и постепенное осознание, что так будет всегда.

Красные ковры пустыни Дайхан. Караван. Новый хозяин и новый рынок… много хозяев… арена… медведь.

Хазмат.

Столб. Цепь.

…танцуй, песий сын…

Кровь на песке, даже во снах только кровь на песке и на атласных подушках.

Побег. Предгорья. Разбойники и их кривая, сведенная к острию клинка правда. Шакальи сотни, подобравшиеся вплотную. И привкус смерти на губах. Пустыня.

Путь к морю.

И оно, серо-синее, роскошное, необъятное. Оно встретило Янгара ударами ветра и преддверием бури. Небо выгнулось, и распластался чуть ниже облаков черный буревестник…

Не было бы.

Ничего этого не было бы.

Янгар сжал кошель, чувствуя сквозь ткань тепло Печати.

Ничего.

Ни Кейсо. Ни Аану.

Ни Олли Ину, который упрямо не шел из головы.

А внизу Янгара ждали.

Талли Ину едва исполнилось двадцать, но выглядел он моложе и, пожалуй, меньше всех из детей Тридуба походил на отца. Талли был высок и тонок в кости, лицо имел девичье, округлое, с пухлыми губами. И темная кудрявая бородка смотрелась на нем чуждо, словно бы приклеенная.

Талли Ину оседлал колоду и с задумчивым видом расковыривал трещину в ней. Узкие руки его были тонки, но рукоять ножа держали цепко.

– Меня ждешь? – поинтересовался Янгар.

– Тебя жду. – Талли нож выронил, но коснуться земли не позволил, подхватил на лету и в ножны вернул. Красуется.

– Не боишься?

Молод. И нагл, но не настолько, чтобы не чуять опасности или полагать, что белая тряпка, которой он перевязал плечо, будет иметь для Янгара значение. Нет, не по собственному желанию Талли появился у Белой башни.

– Не боюсь. – Талли отбросил за спину косу, перевитую алой нарядной лентой. – У меня к тебе слово.

Он дернул хвост тряпки и, поднявшись, заговорил:

– Моя сестра…

Сестра? Не Ерхо Ину, но сладкоголосая птичка с синими глазами, с губами, полными яда?

– …предлагает тебе сделку. Ей нужна Печать.

– Ей?

Янгар сделал шаг.

– Да. – Талли не попятился, лишь подбородок задрал. И в глаза глядит смело, с вызовом.

– Зачем?

Синие глаза. У них у всех синие глаза, только Аану боги наградили зеленью.

– Зря спрашиваю?

Мальчишка хмурится и губу нижнюю оттопыривает, отчего детское личико приобретает выражение капризное.

– Зря. – Янгар остановился в шаге от сына Ину. И тот не выдержал, отшатнулся, отступил, положив ладонь на рукоять ножа. – Все ведь просто. Она не мужу собирается услужить. И не отцу.

Ерхо Ину удивился бы, узнав об этой встрече.

– Она беспокоится о себе. Верно? Так молода, так красива.

Огненные мошки плясали в глазах.

– И ей страшно потерять эту красоту. А время беспощадно ко всем. Что она тебе обещала?

Не трон ли Оленьего города? Или скорее уж место по правую руку мудрой кейне, которая будет править после смерти мужа. Ему недолго осталось.

– Ты отдашь Печать сестре, – повторил Талли, пытаясь вернуть утерянную маску насмешливого безразличия.

– А что взамен?

– Взамен она поможет тебе стать кёнигом.

Приманка для глупца.

– Подумай, Янгар. – Талли вдруг поверил, что предложение это будет принято, и, оправившись от страха, вцепился в рукав. – Хорошо подумай. Вилхо скоро умрет…

И Пиркко достанется Оленья корона, слишком тяжелая для женщины. Советники потребуют от нее выйти замуж и передать власть супругу, ибо таков закон.

– …И ты получишь все.

Корону из золота. Неудобный трон. Ненужную женщину.

– Нет.

Мальчишка нахмурился. В его представлении только глупец мог отказаться от подобной чести.

– Но я готов расстаться с Печатью. – Янгар развязал кошель и вытряхнул ее на ладонь. – Вот она. Передай сестре, что власть она пусть себе оставит. А мне нужна моя жена и мой враг.

– Ты…

– Я все равно приду за ними, – добавил Янгар и, спрятав Печать, поинтересовался: – Ты верхом?

Конечно. Вороной жеребец был хорош, и заводной не хуже.

– Стой! – Талли попытался перехватить поводья. – Ты не понимаешь! Она все равно не отпустит тебя! Пиркко получает то, чего хочет. И лучше, если ты сам к ней придешь.

Он отшатнулся, и плеть обожгла белые пальцы. Талли отпрыгнул, тряся раненой рукой. Захрапел жеребец, и дорога сама нырнула под копыта. Весенний ветер коснулся щеки, словно погладил, успокаивая: есть еще время.

Успеешь вернуться, Янгхаар Каапо.

На балкончике сквозило, и Вилхо кутался в меха, пытаясь согреться. Все-таки сыро весной, зябко. И не спасают ни тяжелые соболиные одеяла, ни бронзовые жаровни, в которых трепещет яркое пламя, ни горячее, сдобренное травами вино.

Мерзнут ноги, завернутые в несколько пуховых платков, укутанные толстой медвежьей шкурой. А нагретые камни, которые рабы подкладывают под пятки, спасают ненадолго.

Руки вот окоченели. Их мнут, растирают, и Вилхо, почти не морщась, терпит небрежные прикосновения.

Уйти бы… Не видеть ни низкого серого неба, которое набрякло, готовое разродиться новым дождем, ни солнца, чей тусклый свет раздражает глаза, ни города, раскинувшегося под ногами. Грязные дома, тесные улочки, заполненные людьми. Пестрое пятно – рынок.

И воняет же, воняет. От запахов начинается мигрень, и Вилхо поддается ей, оседает в мягком удобном кресле. А жена торопливо подушки подкладывает.

Ей-то происходящее в радость.

Праздник.

Балкончик выходил на площадь, с которой разогнали торговцев, затем вычистили и, огородив решетками, посыпали песком. Его свозили от реки на подводах в большом количестве, однако дожди размывали песчаные кучи, пуская по улицам грязевые потоки.

– Народ любит тебя, – сказала Пиркко, присаживаясь на скамеечку. Она была хороша в легкой шубке из белого меха, с четырьмя косами, что тяжелыми змеями спускались с груди. Серебряные ленты инистым узором перевивали их. Лоб прикрывала узорчатая повязка, к которой височные кольца крепились.

Когда Пиркко поворачивала голову, кольца звенели, ласкали щеки ее.

– Посмотри, сколько пришло их, – она сама наполнила чашу горячим вином, – желая разделить с тобой радость.

Наивное дитя.

– Им просто любопытно.

Вилхо сделал глоток и скривился: вино было чересчур кислым.

– Пускай начинают, – сказал он, и Советник, тенью стоявший за левым плечом, выскользнул в дверь, только сквозняком потянуло. Надо было внутри остаться, через окно смотреть, но нет, Советники в один голос залопотали, что, дескать, подданные желают кёнига лицезреть.

Утомительно.

И глаза слезятся. А внизу толпа окружила ограду. Сколько же люду собралось…

Тысячи.

И шумят-то, шумят… От их голосов, слившихся в утробный гул, голова раскалывается. А тут еще рога затрубили, возвещая о начале празднества. Солнце, видимо тоже любопытством мучимое, выползло, разогнало облака. Небо стало синим, невыносимо ярким. Песок побелел, и от этой белизны заломило виски.

Ветер развернул полотнища, и золотом вспыхнули олени на стягах. Вилхо поднял руку, пытаясь защититься от света и пространства. Много всего, непривычно…

Страшно.

И верные аккаи уже не видятся надежной защитой. Напротив, опасность мерещится всюду. Вдруг да небо раскроется, выплюнет ядовитую иглу стрелы? Копье прилетит? Или нет, убийца подойдет сзади, затеряется среди слуг, рабов – бесшумный, безликий. С ножом в рукаве.