Когда-нибудь.

– Шевелись!

Нож касается плеча, жалит и отпускает. Хохочет Хазмат, и длинные усы его вздрагивают. Опиум странно действует на хозяина, не лишает разума. Янгу доводилось видеть иных курильщиков, которые забывали обо всем и собственное имя в голове удержать не способны были. Но Хазмат – иное дело. Он становится злым, быстрым и жадным до крови. А потому надо спешить.

И Янгу танцует, уклоняясь от ударов.

Гремит цепь, волочится за ним стальной змеей.

Когда-нибудь Янгу станет свободен и купит себе цепь золотую, как та, что висит на груди хозяина.

Или две… три… с драгоценными камнями, чтобы все видели – вот достойный богатый человек идет.

– Давай! – Клинок свистит у самого горла. И Хазмат вдруг останавливается, облизывает сухие губы. – Ни на что не годен!

Неправда.

В этом году Янгу уже одержал пять побед, да и Хазмат, лучший кай-тинаши, смотритель бойцов, не взялся бы обучать негодного. Но перечить нельзя. И Янгу останавливается. Он смотрит в глаза хозяину и думает, что когда-нибудь перервет ему глотку.

И станет свободен.

– Глупец! – Хазмат кривится. – Такие, как ты, не умеют жить на свободе.

И, подхватив самодельное копье, швыряет его в Янгара. Клинок входит меж ребер, и боль, невыносимая боль, вырывает из сна.

– Спокойно, малыш. – Чьи-то руки, сильные, но ласковые, удерживают Янгара на месте. – На вот, выпей.

Он очень хочет пить, но Янгар не в состоянии сделать и глотка.

– Пей, малыш, пей… Ты поправишься…

Янгару раздвигают губы, и вода, упоительно вкусная вода, вливается в горло.

– Скоро поправишься…

Каждый глоток мучителен. И Янгар вновь проваливается в сон. На сей раз в нем нет ни пустыни, ни Хазмата, ни даже арены.

Есть солнце.

И лето.

Яркое. Зеленое. Небо высокое. И тень сокола расправила крылья, скользит по ровному шелковому травяному плату. Воздух чистый.

И боль исчезла.

Янгар удивляется тому, что так бывает. Она же всегда с ним или почти всегда, если не от новых ран, то от старых, которые взяли обыкновение просыпаться к перемене погоды. Особенно те, поломанные медведем ребра.

Там.

Не здесь.

Он лежит на земле, слушая, как стрекочут в траве кузнечики. Откуда-то издали доносится крик канюка. И ветер играет с молодою осиной. Звенят серебряные листья.

Хорошо.

– Расскажи мне историю, – просит кто-то очень близкий. И Янгару в радость исполнить просьбу. Еще ему хочется повернуть голову и увидеть этого человека, но Янгар знает – нельзя.

Почему?

Просто нельзя.

Еще не время.

Чьи-то руки нежно расплетают черные косы, выглаживают жесткие пряди гребнем. Чьи-то пальцы, тонкие, в золотой чешуе, касаются щек. И чья-то тень защищает Янгара от солнца.

Чья?

Он знает. Забыл только. А еще он не умеет рассказывать истории.

– Попробуй.

И Янгар пробует. Он вспоминает, как начинают рассказ кирху – бродячие сказители, что вечно увязывались за караванами, сказками зарабатывая свой глоток воды и сухую лепешку.

– Далеко-далеко, за краем моря, лежит великая пустыня Дайхан. Необъятна она. И горе путнику, который решится пересечь красные пески, да не заплатит дань ашшару-проводнику, понадеется на карты. Переменчива пустыня. И лишь истинным детям ее, сотворенным из песка и скорпионьего яда, ведом голос пустыни Дайхан. Не нужны им карты и кроки, но хватит лишь шелеста ветра да голоса песков, чтобы найти новую тропу…

Так начал бы кирху, сев на босые пятки. И положил бы на колени доску с тремя струнами, которые тревожил бы, нехитрой мелодией увязывая слова. А Янгар не умеет красиво. И доски у него нет.

Но знает он, что от сотворения мира водят ашшары караваны. И не найдется глупца, который посмеет обмануть или обидеть караванщика: Великая пустыня отомстит за детей своих. Гордецов же или самонадеянных глупцов, решивших обойтись без проводника, выпьет, высушит и похоронит в шелестящем золоте песков. Только к Янгару она вдруг проявила милосердие. Провела по краю. Опалила шкуру, но живым выпустила. Это ли не чудо?

– А по ту сторону пустыни, за высокими горами, скрыта страна, которую жители называют Кхемет. Это значит – «Черная». Кормит ее Великая река, которая спускается с гор. Каждый год по весне разливается она широко, выносит на поля тяжелый ил, кормит им землю. И нет плодородней полей, чем те, что лежат вдоль берегов реки.

На них от рассвета до заката трудятся рабы.

Но разве сказка об этом?

– Устал, малыш? – спрашивают Янгара.

Устал. Там, на берегах Великой реки, когда, пытаясь сбежать, пробирался по руслам каналов. И прятался от темно-зеленых ящеров, что пробирались на поля в поисках добычи.

Устал, когда поймали.

Пороли.

Учили.

Передавали из рук в руки, всякий раз сбавляя цену. И, отчаявшись продать, отдали в казармы, где распорядитель, пощупав руки, сказал:

– Слишком тощий, долго не протянет.

Но все же взялся показать, как копье держат: и такие никчемные рабы, как Янгу, должны умирать красиво…

– Забудь. – Теплые ладони сжимают виски. – Забудь, малыш. Этого больше нет. Ты вернулся домой. Почти уже вернулся. Кровь зовет, надо просто услышать ее голос.

И Янгар закрывает глаза, позволяя лету и соколиной тени убаюкать себя, но снова проваливается в реальность.

– Вот так, мальчик, пей. – Кейсо заставляет глотать уже не воду – пресный бульон, в который он, по обыкновению, добавил дюжину трав. Бульон от этого стал кислым, несъедобным почти.

– Ты…

– Я, малыш, я. – Влажные ладони гладят щеки. – А ты везучий… везучий, как никто.

– Кейсо…

– Лежи. Пей, тебе силы нужны будут.

Нужны.

Янгар должен дойти до Соколиного кряжа, где стоят верные ему сотни. А затем вернуться, чтобы отомстить. За дом. За людей. За свадьбу.

И за девочку, которой больше не было.

От этой мысли становилось горько. И Янгар не умел справиться с этой горечью. Ему хотелось убивать. Или снова вернуться в тот сон, где лето. Там, чудилось Янгару, он забыл что-то очень и очень важное.

Пройдет еще три дня, и Янгхаар Каапо, исхудавший, истерзанный болезнью, встанет на ноги. А спустя сутки, не слушая возражений Кейсо, оседлает коня. И ветром полетит, нахлестывая гладкие бока жеребца, спеша унять местью непонятную, непроходящую горечь.

Он доберется до Соколиного кряжа, чтобы узнать, что умер.

И рассмеется. Черный Янгар бессмертен! Разве не знает Ерхо Ину, что не так-то просто убить того, в ком течет кровь бога?

Страшен будет его смех. А над крепостью, врезанной в скалы, вновь поднимутся черные стяги с белой волчьей головой. Берегись, Ерхо Ину! Жив Янгар.

На следующий же день раскроются ворота, и рухнет мост, соединив два берега великой пропасти. Загрохочут копыта гонцов. Дюжину дюжин разошлет Янгар. И каждому даст алый плащ, алую плеть и алую же стрелу. И каждому вручит свиток.

Всю ночь скрипели перья. Выводили писцы букву за буквой, переписывали историю страшного предательства, совершенного Ерхо Ину.

О том, как гостем вошел он в дом Янгара.

О том, как дал в жены собственную дочь.

И о том, что, богов не побоявшись, ударил в спину, сжег дом Янгара и убил его людей.

А значит, быть войне. Огнем и сталью пройдет Янгхаар Каапо по землям Тридуба. Убьет его сыновей, а дочь, которая могла бы стать хозяйкой в сожженном доме, наложницей сделает, рабыней.

И быть по сему.

А если не исполнится слово, то пусть покарают Янгара боги.

Так говорил Янгар. И драгоценный пергамент сохранил его слова, чтобы стали они известны по всему Северу.

– Опять спешишь, мальчик. – Кейсо деревянной лопаточкой наносил мазь на рубцы, чтобы они не стали жесткими. По мнению Янгара, те вовсе не нуждались в такой заботе, но с Кейсо он не спорил.

Охота ему с царапинами возиться – пускай.

– Думаешь, простить надо было?

– Нет.

Правильно. Такое не прощается.

– Ты всем объявил о войне. И о том, что жив… – Отложив лопатку, Кейсо вытер пальцы. – Стой, пусть впитается. Тебе следовало бы собрать войско и двинуться на Лисий лог. Ударить, пока Ину не опомнились. А теперь Тридуба успеет подготовиться.