Солнце жарко палило. Влажная земля дышала душистым паром. Воздух был насыщен запахами свежей травы. Буйный луг раскинулся над чертой разлива. Травы достигали груди де Брельи, а низкорослого Дыгена укрывали с головой.

Тропинка в траве была протоптана недавно, и Ренье решил про себя, что, вероятно, всю весну гьяссу пустовала.

Внутренний вид становища произвел на миссионеров впечатление запущенности — действительно, никто не зимовал в гьяссу. Шалаши из корья были разрушены непогодой, а соломенная крыша на зимнике сгнила и провалилась.

«Итак, мы близки к цели», — с гордостью подумал Ренье, обводя взором лица гольдов, дымы костров, дикие хребты и широкое пустынное озеро.

За делами Дыген повеселел. Он стал разговорчивее, ежедневно приглашал Ренье и де Брельи обедать и каждый вечер уговаривал их спать у себя в берестяном летнике. Только взор его, настороженный и подозрительный, несколько беспокоил Пьера.

Ярмарка еще не началась, хотя торговля уже шла. Маньчжуры привезли с собой разные материи и безделушки в надежде выгодно сменять их на меха. В гьяссу процветали азартные игры.

К полудню, когда начиналась жара, мелкое озеро, окруженное лесами и сопками, прогревалось насквозь и парило. Речной сквозняк не достигал гьяссу, и там целыми днями стояла тишина и одуряющий влажный зной. Стал появляться гнус…

Однажды за обедом, заметивши, как Ренье раздраженно отгоняет от себя мошкару, Дыген приказал позвать Денгуру и тут же велел ему починить для гостей старую гольдскую зимнюю лачугу, оставшуюся в гьяссу от былых времен, приставить к ним в услужение кого-нибудь из гольдов и держать подле их жилья день и ночь дымокуры.

Ренье, за разговором, сидя на пеньке, открыл свой альбом и живо срисовал Денгуру. Гольд этому весьма удивился, тем более что на бумаге изображены были и носовые украшения, и трубка, и лубяная коробка с табаком, торчавшая из-за пазухи, из-за расшитого цветными лентами расхлеста халата, и корявые, грязные пальцы с серебряными и каменными кольцами. «Ты какой длинноносый, все подметил, ничего не упустил», — подумал Денгура и с тех пор стал относиться к Пьеру с особенным уважением.

Втайне гольд объяснил его умение рисовать сверхъестественной силой. Пьер, зная, что так думают дикари, пользовался этим по совету старших, опытных миссионеров.

— У тебя зоркий взгляд. Ты, наверно, ел когда-нибудь глаза ястреба? — однажды спросил его Денгура.

Гольды, жившие подле гьяссу в шалашах, каждое утро уплывали ловить калуг. Чтобы отгонять мошку, они на лодках разжигали в горшках дымокуры. Денгура тоже иногда отправлялся на лодке рыбачить и брал с собой на реку Ренье. Иезуит решил внушить гольдам суеверный страх и уважение к себе. Сидя в лодке, он набросал рисунок: плывут дымящиеся лодки, играет стая калуг… Рисунок был полон движения: некоторые рыбы нарисованы под лодками, река представлена как бы в разрезе. Денгура увидел рисунок и остолбенел.

— Больше рыбу ловить с тобой не поеду, — решительно отрубил он. — Ты видишь, что делается под водой. Му-Амбани[26] утащит нас с тобой на дно за такое дело…

День тихий, солнечный. Блестит и плещется встревоженная рыбаками вода. Мокрые гольды, стоя в реке по колено, тянут на отмель невод. На обоих берегах протоки белоснежные отмели, а за ними, на далеких белых обвалах песков, оплетенных корнями, полосками зеленеют заросли ветел и кустарников.

— Скорей, скорей! — сердится на сородичей Ла.

Как старику не волноваться: сазаны то и дело выскакивают из невода.

Всплеск… Сазан прыгнул, открыл рот, растопырил плавники, как птица крылья, и бултыхнулся в воду, но тут же снова стремительно взлетел, низкой длинной дугой перемахнул через поплавки, опять заплескался и пошел скакать дальше по протоке.

— Рад, что убежал, да боится, как бы опять не попасть! — кричит седой и краснолицый дед Падека. — Как напугался, теперь целый день, что ли, скакать будешь…

«Вот рыбу ловить приходится, — думает Удога, перебирая тугую веревку. — Все время надо отца слушаться. Сейчас бы не рыбу ловить хотелось, а ехать в гьяссу. Вот туда надо! Конечно! Там очень много людей съезжается. Я бы обязательно ее встретил! Наверно, девушки ходят. Все, наверно, разряженные, и, уж конечно, парней много. Как отец этого не понимает!» Удога сам бы поехал. Но ехать в гьяссу надо не с пустыми руками, а соболя у отца… Удогу зло разбирает… «Что он мне каких-то невест хочет искать! Зачем мне невесты? Мне с ними сказать слово не о чем, а с ней мы так хорошо поговорили, она сказала: «Помоги мне», — и потом смеялась, как будто знакома со мной…»

Удога замечтался, глядя вверх по реке, туда, где пятном среди воды виден остров с заветной мелью. Сердце трепещет, когда мимо этой мели едешь. Так ясно представляется, как ей лодку помог сдвинуть. Вообще эта мель около шаманского острова кажется Удоге с прошлой осени самым прекрасным местом на свете. С охоты вернувшись, сразу на эту мель съездил, посмотрел, не смыло ли ее… Или, может быть, песку нанесло и теперь там целый остров… Нет, все по-прежнему было, только ее лодки нет… Мель есть, а ее нет… Очень грустно от этого на душе у Удоги. «Как мне с ней встретиться, где ее найти?» — думает он.

— Проклятье! — воскликнул Ла и стал стучать ребром ладони по тяговой веревке, чтобы вся снасть сотрясалась и пугала рыбу. — Черт его знает, какой сазан стал смелый, ничего не боится, — удивлялся старик.

Рыбы, как встревоженные тетерева из травы, то и дело вылетали из-под тетивы невода и разбегались по воде во все стороны.

Ла озлился и, оросив веревку, стал хватать мелкую гальку и горстями швырять ее в невод.

— А ты, дурак, чего задумался?! — заорал Ла на Удогу и в сердцах хватил его кулаком по затылку. — Живей тяни веревку! Скорей, скорей! Это какая рыбалка! Все рыбы убегут… Эй, Пыжу, чего зеваешь? Вот подбегу ударю тебя по морде, — грозил он младшему сыну.

Удога спохватился, заработал быстрее. Рыбы заплескались и запрыгали еще чаще. Удога забежал в воду по пояс и стал закрывать их сверху сеткой. Гольды хватали рыб за хвосты. Мальчишки живо подвели две лодки, и жирные сазаны один за другим заплюхались об их дощатые днища.

— Это еще ничего, все же добыли рыбы, — рассуждал Ла после рыбалки.

Он сидел на корточках под песчаным обвалом в кругу отдыхающих сородичей и, привалясь к мягкому стволу ветлы, покуривал медную ганзу. Это был моложавый, горбоносый старик, крепыш, небольшого роста, с широким лбом и скулами, но с узким острым подбородком. У него широкая костлявая грудь и лицо темное и морщинистое, как дикий таежный плод, прихваченный морозом.

— А я сначала испугался, думал: не Мукка ли амбани забрался в невод и пугает нашу рыбу?

— У-у, я один раз видел, как черт был в неводе, ух как гонял рыбу! — сказал дед Падека, курносый старик с кривой шеей, изуродованной зверем.

— Разве сазан по этому времени добыча! Хорошей рыбы, что ли, нельзя поймать? — затараторил дед Падека. — Теперь бы калугу ловить… Люди-то плывут за калугой, а мы в деревне сидим… Что про нас скажут? Лучше сига да амура не поймали ничего. Во-он опять кто-то вверх поехал, — кивнул он на отдаленную лодку, ярко блестевшую на утреннем солнце мокрыми веслами. Люди-то не по-нашему живут.

…Недавно по стойбищам пронесся слух, что калуга ныне мечет икру под Мылками на широкой излучине и что ее там играет великое множество. Лов этой крупной и вкусной рыбы — любимое занятие амурских жителей. Вот уже несколько дней, как мимо Онда с утра до ночи плыли рыбаки с низовьев, держа путь на Мылки. Но ондинцы не решались туда поехать.

А вдали на реке нет-нет да и блеснет, отражая солнце, весло-другое… Так как белые огни вспыхивают, как будто кто-то играет двумя зеркалами, и саму лодку не видно — так ярко горит и слепит река, «Не может быть, чтобы нельзя было отца уговорить, — думает Удога. — А вот я нарочно буду все по-своему делать. Если не послушается, тогда как хочет, один убегу…»