– Чего это? – по-заокеански лаконично спросил он, выдавая тем самым свое смятение.

– «Гардиан» согласилась взять у него интервью завтра, а из «Телеграфа» говорят…

– Я про Пипера. Чего это он ухмыляется и глаза пучит?

Соня улыбнулась.

– А тебе в голову не приходило, что он, может быть, ко мне неравнодушен?

– Нет, – сказал Френсик. – Что другое, а это, упаси бог, не приходило.

– Тогда исчезни, – сказала Соня, перестав улыбаться. Френсик исчез и поразмыслил над этой нежданной и ошеломительной новостью. Он привык твердо полагать, что для нормальных мужчин Соня интереса не представляет, неравнодушен к ней один Хатчмейер, а Хатчмейер разбирался в книгах и женщинах, как свинья в апельсинах. Если Пипер в нее скоропалительно влюбился, то это совсем запутывало ситуацию, и без того, на взгляд Френсика, достаточно запутанную. Он сел за стол, соображая, что ему сулит влюбленность Пипера.

– Зато теперь мое дело сторона, – проворчал он и снова сунул нос в соседний кабинет. Но Пипер был уже там и глядел на Соню обожающим взором. Френсик вернулся к себе и позвонил ей. – Попался голубок, – сказал он. – Корми его с рук, ставь корытце и укладывай, если угодно, к себе в постельку. Человек одурел.

– Хочешь – ревнуй, не хочешь – не ревнуй, – отозвалась Соня, улыбаясь при этом Пиперу.

– Просто умываю руки, – возразил Френсик. – Не желаю участвовать в растлении невинности.

– Претит? – поддразнила Соня.

– Чрезвычайно, – ответил Френсик и положил трубку.

– Кто это звонил? – спросил Пипер.

– Так, один редактор издательства «Хейнеманн». У него ко мне слабость.

– Хм, – буркнул Пипер.

И пока Френсик обедал у себя в клубе, что бывало лишь, когда ущемляли его личность, тщеславие или остаток мужского достоинства, Соня потащила одурелого Пипера в «Уилерз» и пичкала его мартини, рейнским, лососиной и своим объемистым обаянием. За обедом он успел на разные лады сообщить ей, что она – первая женщина в его жизни, чья неотразимая физическая привлекательность равна духовной, женщина, созданная для него и к тому же сознающая истинную природу творческого акта. Соня отнюдь не привыкла к таким пылким изъяснениям. Дотоле редкие попытки соблазнить ее были немногословны и обычно ограничивались вопросом, даст она или не даст, так что методика Пипера, почти целиком заимствованная у Ганса Касторпа из «Волшебной горы» и для пущей живости сдобренная Лоуренсом, показалась ей обворожительной. Есть в нем что-то старомодное, решила она, и так это мило, так непривычно. К тому же Пипер, изнуренный писательскими трудами, был все же представителен и не лишен угловатого шарма, а Соне с ее комплекцией угловатый шарм требовался в самом неограниченном количестве. Словом, такси до Коркадилов ловила вконец раскрасневшаяся и разомлевшая Соня.

– Только язык там не слишком распускай, – предупредила она, когда машина колесила по лондонским улицам. – Джефри Коркадил – важная шишка, он привык сам разговаривать. Верно, он закидает комплиментами «Девства ради помедлите о мужчины», а ты знай себе кивай.

Пипер кивнул. В обновленном, радостном мире все было возможно и все позволено. Ему же, как признанному автору, кстати и подобала скромность. У Коркадилов он показал себя с наилучшей стороны. Вдохновившись видом чернильницы Троллопа под стеклом, он пустился описывать свою писательскую технологию, особо подчеркнул значение полуиспарившихся чернил, обменялся договорами на «Поиски» и ответил на похвалы «Девству», которое Джефри назвал первоклассным романом, очень уместной иронической улыбкой.

– Поразительно, как только он ухитрился написать эту похабную книжонку, – прошептал Джефри Соне на прощанье. – Я, знаете, ожидал увидеть какого-нибудь патлатого хиппи, а тут – милочка, да он же прямиком с Ноева ковчега!

– Не надо судить по наружности, – заметила Соня. – Дивная будет реклама для «Девства»! Я ему устроила выступление в программе «Книги, которые вы прочтете».

– Ой, какая вы умничка, – сказал Джефри. – А как американская сделка – это уже точно?

– Точнее некуда, – заверила Соня.

Они опять взяли такси и поехали на Ланьярд-Лейн.

– Бесподобно, – сказала она Пиперу. – Давай и впредь говори про ручки и чернила, рассказывай, как пишешь свои книги, и помалкивай об их содержании – тогда все будет в лучшем виде.

– О содержании, по-моему, и речи не было, – отозвался Пипер. – Я думал, что разговор пойдет совсем иначе, что мы больше коснемся литературы.

Он высадился на Чаринг-Кросс-Роуд и остаток дня листал книги в магазине «Фойлз», а Соня вернулась в контору – доложиться Френсику.

– Как по маслу, – сказала она. – Джефри он оставил в дураках.

– Ничего удивительного, – проворчал Френсик. – Дурацкое дело нехитрое. А вот погоди, как начнет его допрашивать Элеонора Бизли про изображение сексуального «я» восьмидесятилетней женщины… тогда все и ухнет.

– Она не начнет. Я сказала ей, что он избегает разговоров о завершенных вещах: пусть, мол, выспрашивает биографию и как он работает. А про перья и чернила у него выходит очень убедительно. Ты, кстати, знал, что он употребляет полуиспарившиеся чернила и гроссбухи в кожаных переплетах? Правда, странно?

– Скорее странно, что он не пишет гусиными перьями, – сказал Френсик. – Одно бы уж к одному.

– Вот-вот. Завтра утром – интервью Джиму Флосси для «Гардиан»; а «Телеграф» хочет дать очерк о нем в цветном приложении к вечернему выпуску. Я тебе говорю – телега покатилась.

Вечером, по пути к себе на квартиру, Френсик мог воочию убедиться, что телега и в самом деле покатилась. Газетные киоски оповещали: СДЕЛКА ВЕКА: ДВА МИЛЛИОНА БРИТАНСКОМУ РОМАНИСТУ.

– Какие сети мы сплетаем, когда обманывать решаем, – вздохнул Френсик и купил газету. Рядом с ним Пипер любовно поглаживал новоприобретенное увесистое издание «Доктора Фаустуса» в зеленой обложке и соображал, как использовать манновский симфонизм в своем третьем романе.

На следующее утро телега разогналась не на шутку. Навидавшись Сони во сне, готовый к дальнейшим испытаниям, Пипер явился в контору обсуждать свою жизнь, литературные мнения и творческие установки с Джимом Флосси из «Гардиан». Френсик и Соня были начеку, опасаясь какого-нибудь срыва, но опасались они напрасно. Может, романы Пипера и оставляли желать лучшего, но как мнимый романист он был на высоте. Он поговорил о Литературе вообще, язвительно упомянул двух-трех нынешних корифеев, но большей частью превозносил полуиспарившиеся чернила и обличал вечные перья, препятствующие литературному творчеству.

– Мое писательское кредо – мастеровитость, – объявил он, – я верю в уменья былых времен, в ясность и отчетливость письма.

Он рассказал, как Пальмерстон требовал от служащих по международной части прежде всего хорошего почерка, и заклеймил презрением шариковые авторучки. Его пристрастие к каллиграфии так подавляло, что мистер Флосси скоренько закруглился, на удивление себе ни словом не обмолвившись о книге – виновнице интервью.

– Да, таких авторов мне пока что встречать не доводилось, – признался он провожавшей его Соне. – Насчет киплинговской-то бумаги, бог ты мой, а?

– Чего же вы хотите от гения? – спросила в ответ Соня. – Чтоб он рекламировал свой собственный блистательный роман?

– А что, этот гений в самом деле написал блистательный роман?

– Купленный за два миллиона долларов. Вот как нынче ценятся откровения.

– Да еще невесть чьи, – сказал мистер Флосси, нечаянно угодив в самую точку.

Даже Френсик, предвидевший неминуемую катастрофу, несколько успокоился.

– Если он дальше так будет держаться, то мы, пожалуй, выйдем сухими из воды, – сказал он.

– Пройдем яко по суху, – подхватила Соня. После обеда поехали в Гринвич-Парк: Пипер мимоходом обронил, что некогда проживал близ места взрыва в «Тайном агенте» Конрада, и фотограф из «Дейли телеграф» хотел непременно заснять его, так сказать, на месте происшествия.