– Инсценировала гибель? – Хатчмейер побледнел. – Вы сказали…

– Между собой мы это называем синдромом Стонгауза, – кивнул мистер Синстром. – То и дело кому-то бывает надо, чтобы его считали погибшим: он исчезает, а дорогие близкие предъявляют страховку. Вы требуете выплаты трех с половиной миллионов долларов, а очень может статься, что ваша жена пребывает где-нибудь в добром здравии.

Хатчмейер втянул голову в плечи от кошмарной мысли, что Бэби, может статься, еще жива и таскает при себе документальные улики уклонения от налогов, подкупов и незаконных сделок, вполне достаточные, чтобы упечь его в тюрьму. По сравнению с этим невыплата трех с половиной миллионов долларов – сущая безделица.

– Просто не могу поверить, что она такое сделала, – сказал он наконец. – У нас же была счастливая семья. Никаких сложностей. Все ей пожалуйста…

– В том числе молодые люди? – спросил мистер Синстром.

– Нет, молодые люди не в том числе! – крикнул в ответ Хатчмейер и пощупал свой пульс.

– Между тем этот писатель Пипер был молодой человек, – сказал мистер Синстром, – а насколько я слышал, миссис Хатчмейер была неравнодушна…

– Вы что, обвиняете мою жену? Да я вас…

– Мы никого ни в чем не обвиняем, мистер Хатчмейер. Как я сказал: мы всего-навсего докапываемся до истины.

– Значит, вы говорите мне, что моя жена, моя дорогая малютка Бэби, нагрузила катер бензином и покушалась убить меня посреди…

– Именно это я вам и говорил. Впрочем, – добавил мистер Синстром, – взрыв перед столкновением мог быть и случайностью.

– Ну, оттуда, где я стоял, на случайность это было не похоже, можете мне поверить, – сказал Хатчмейер. – Вот вылетел бы прямо на вас катер из темноты – так небось не торопились бы с инсинуациями.

Мистер Синстром поднялся.

– Итак, вам желательно, чтобы мы продолжили наши розыски? – спросил он.

Хатчмейер заколебался. Если Бэби жива, то продолжать розыски – последнее дело.

– Ну, не верится, что моя Бэби могла на такое пойти, вот и все, – сказал он.

Мистер Синстром снова сел.

– Если она пошла на такое и мы это докажем, то боюсь, что миссис Хатчмейер подлежит суду. Поджог, покушение на убийство, обман страховой компании. Мистер Пипер тоже – как пособник. Я слышал, он популярный автор. Таким всегда найдется работа в тюремной библиотеке. И процесс сенсационный. Если, стало быть, вы всего этого хотите…

Хатчмейер ничего этого не хотел. Сенсационные процессы, на которых Бэби со скамьи подсудимых оправдывается тем, что… Ох, не надо. Совсем даже не надо. А «Девство» и так раскупают сотнями тысяч, общий тираж давно перевалил за миллион, а если будет кино, то компьютер предсказывает что-то сногсшибательное. Нет, обойдется без сенсационных процессов.

– А если не хочу? – спросил он. Мистер Синстром подался вперед.

– Можем прийти к соглашению, – сказал он.

– Мы-то можем, – подтвердил Хатчмейер, – а вот легавые…

– Сложили руки и ждут наших разъяснений, – качнул головой мистер Синстром. – Мне же это видится так…

Когда он закончил, Хатчмейеру это виделось так же. Страховая компания объявит, что полностью удовлетворила иск, а Хатчмейер напишет заверенный отказ от иска. Так он и сделал. Три с половиной миллиона долларов даже в пересчете на центы – это вздор, лишь бы не ожила Бэби.

– А что будет, если вы правы, и она возьмет да и объявится? – спросил он, когда мистер Синстром собрался уходить.

– Тогда я вам не завидую, – сказал мистер Синстром. – Это все, что я могу сказать.

Он удалился, а Хатчмейер сел за стол и обдумал, что чем грозит. Нашлось одно утешение: если Бэби жива, то ей тоже не позавидуешь. Попробуй-ка воскресни – как раз угодишь в тюрьму: нет, не такая она дура. Стало быть, Хатчмейер может, жить сам по себе и даже снова жениться. Мысли его обратились к Соне Футл. Вот кто настоящая женщина.

За две тысячи миль от Нью-Йорка переживания Бэби приняли иной оборот. Урок взаимоотношений так подействовал на Пипера, что если раньше он при всякой возможности хватался за «Возвратный труд», то теперь не менее рьяно кидался на нее. После долгих лет воздержания он спешил наверстать упущенное. Каждую ночь, целуя ее уплотненные груди и сжимая переобтянутые бедра, Пипер испытывал восторг, которого не дала бы ему никакая другая женщина. Искусственная Бэби была как нарочно создана для него. Усеченная и обчищенная наперекор природе, в глазах Пипера она очень выигрывала по сравнению с Соней Футл. Ее как бы отредактировали, и Пипер, очиститель «Девства», не уставал радоваться, что Бэби, с которой он как по нотам разыгрывал роль повествователя романа, была соответственно много старше его летами, но не внешностью. И вела она себя в постели как нельзя лучше: никакого пыла и отменная квалификация – так что чужая страсть ему не угрожала. Бэби просто утоляла его похоть и не требовала постоянного внимания, то есть не мешала писать. Наконец, она прекрасно знала текст романа и всегда была наготове с нужной репликой. Когда он стонал в преддверии экстаза: «Дорогая, наша эвристика – это акт творчества», Бэби, не ощущая ровно ничего, отзывалась: «Констатируем, дитя мое», точь-в-точь как ее прототип, престарелая Гвендолен на странице 185-й – тем самым скрепляя художественный вымысел, основу бытия Пипера.

Итак, Бэби вполне отвечала требованиям Пипера к идеальной возлюбленной; но самой ей ничуть не льстило понимание, что она лишь дублирует воображаемую героиню, вдобавок еще и придуманную не им, а настоящим автором «Девства». В упоении Пипера ей порою чудилось что-то вурдалачье, и, глядя в потолок из-за его плеча, Бэби с ужасом чувствовала, что, может быть, ее вовсе и нет, что она невзначай сошла со страниц «Девства» – призрак вымысла, тускнеющего в «Возвратном труде» и расплывающегося на пути к третьей версии. В будущем она, значит, обречена быть оболочкой наигранных чувств, порожденным словесностью половым органом, используемым в промежутках между писанием. Изменился даже дневной распорядок. Пипер желал теперь писать утром, ехать по жаре и ранним вечером останавливаться в мотеле, чтобы прочесть ей написанное поутру и потом соотноситься.

– Ты не можешь как-нибудь для разнообразия выразиться прямо? – спросила Бэби однажды вечером по прибытии в Таскалусу. – Уж если мы этим занимаемся, так зачем миндальничать?

Но Пипер прямо выражаться не хотел. В «Девстве» не было прямых слов, и в «Нравственном романе» это называлось «соотношение».

– То, что я испытываю к тебе… – начал он, но Бэби перебила.

– Читали, знаем. Кино можно не показывать.

– Итак, – сказал Пипер, – я испытываю к тебе…

– Да ничего, – отрезала Бэби, – ничего ты ко мне не испытываешь. К этой чернильнице, в которую суешь перо, и то больше, чем ко мне.

– Это мне нравится, – сказал Пипер.

– А мне нет, – заметила Бэби с новой, надрывной нотой в голосе. Она подумала было бросить Пипера прямо здесь, в мотеле, и отправиться дальше одной. Но подумала мельком. Не зря же она подожгла свой дом, не зря исчезла из мира: нет, она теперь навечно связана с литературным неандертальцем, который думает, будто писательство – это уход в прошлое и бестолковое подражание давно умершим романистам. И, что хуже всего, пиперовская одержимость прошлым казалась ей зеркальным отражением собственной. Она тоже сорок лет провоевала с временем, посредством хирургических уступок сохраняя внешний облик той безмозглой красотки, которая была в 1935 году избрана мисс Пенобскот. У них столько общего, и Пипер дан ей в память о собственном неразумии. Все это прошло – и жажда юности, и желание быть по-прежнему обольстительной. Впереди была только смерть – и уверенность, что хотя бы над мертвым ее телом бальзамировщики корпеть не будут. Об этом-то она позаботится заранее.

Она и так уж о многом позаботилась. В приступе романтического сумасбродства она сама себя сожгла и утопила, чем опять-таки породнилась с Пипером. Оба они стали призрачными и жильцами череды однообразных мотелей, он – со своими гроссбухами и ее телом, она – с ощущением дикой бессмыслицы и бредовой тщеты. Этой ночью, когда Пипер соотносился, безжизненно простертая под ним Бэби приняла решение. Мотелей больше не будет: они свернут с торной дороги и проселками доберутся до неведомых захолустий дальнего Юга. А там что нужно случится само, помимо ее воли.