— Почему, Бейниск?

— Потому что найдены там, где костям не место. Так далеко, что никто не мог бы их закопать — да и кто будет закапывать мертвых животных? Нет, те кости от демонов, живущих в скале и темноте. Прямо в корнях земли. Не трогай их, Харлло, и не пытайся вернуть.

Так в чем же подозревает его Бейниск? — Я был… я испугался, — сказал Харлло. — Мы как будто разорили кладбище или еще что. Вот почему у нас так много несчастных случаев…

— Случаи потому происходят, что новый начальник давит слишком сильно, гонит в тоннели с трещинами и дурным воздухом — таким воздухом, от которого ты видишь ненастоящее.

— Может, со мной именно так и было?

— Может, но, — парень встал, — я так не думаю.

Затем он ушел. Ожидалось, что завтра Харлло сможет выйти на работу. Он страшился этого, ведь спину ломило — но готов был выйти, чтобы не подвести Бейниска, и так наказанного ни за что. Харлло будет трудиться с особым усердием, несмотря на боль и прочее; он будет трудиться, чтобы Бейниск снова полюбил его.

Ибо если в таком месте никто тебя не любит, то и продолжать жизнь нет смысла.

Лежа на животе накануне начала нового года своей жизни, Харлло не ощущал волн, исходящих из внешнего мира. Нет, он ощущал лишь одиночество. Возможно, он навеки потерял друга, и это тоже плохо. Возможно, единственный его друг — большой скелет в глубине шахты, который получил ноги и может уйти, пропасть во тьме, и все, что останется Харлло — связка инструментов под матрацем.

Ребенку трудно думать о будущем, потому что мысли о будущем обычно основаны на воспоминаниях прошлого, продолжают их или строятся на контрасте, а у ребенка воспоминаний еще мало. Мир ребенка весьма ограничен. Можно измерить его — от кончиков пальцев ног до макушки; можно потрогать вихор волос, а потом не остается ничего, кроме надежды на лучшее.

В слабом фосфорическом свете скалы Т’лан Имасс поднялся на ноги и замерл, словно забыв, как ходить. Толстые изогнутые бедра эмлавы заставляли его склоняться вперед; шары бедренных костей, вставленные во впадины таза, скрежетали при каждом движении.

Непривычное колдовство. Он примечал, как именно срастались ткани — вначале плохо, ведь кости чужие; он понял, что это скорее похоже на самообман. Ритуал оживляет грубо и прямолинейно, физические изменения происходят слишком медленно, хотя незавершенность скелета, похоже, не влияет на способность опереться на новые ноги, сделать первый косолапый шаг, затем второй.

Он подозревал, что скрежет со временем стихнет, головки бедер и впадины притрутся, хотя вряд ли он сможет ходить прямо, как прежде.

Пускай. Дев’ад Анан Тол снова подвижен. Он стоял, и поток воспоминаний охватил его темным приливом.

Назад, к тому мгновению, когда Джагутский Тиран Раэст стоял перед ним, держа в руке окровавленную палицу, а Дев’ад извивался на каменном полу с переломанными ногами.

Нет, он не падал со скалы. Иногда необходимо солгать.

Он гадал, не лежит ли еще в тайном месте выкованное им так давно оружие. Это недалеко. Еще миг — и Т’лан Имасс двинулся. Ноги скрежетали, тело раскачивалось из стороны сторону.

Нелюдское лицо Раэста исказилось негодованием. Бешенством. Рабы всегда будут рабами. Никто не смеет восставать, бросая вызов хозяину. Никто не смеет замышлять падение хозяина, никому не позволено подходить к этому так близко, как сумел Дев’ад. Да, бешенство. Преступление против законов самой природы.

«Я сломаю тебя, Имасс. Оставлю здесь, в яме вечной тьмы. Умирать. Гнить. Никто не узнает о твоих безумных дерзаниях. Всякое знание о тебе пропадет, угаснет. От тебя не останется ничего. Знай, что я хотел бы оставить тебя здесь в живых навечно — и даже такой пытки не хватило бы. В моем невольном равнодушии, Имасс, таится милость».

Он подошел к тайному месту, расселине в скале, и просунул руку. Пальцы сомкнулись на тяжелом волнистом лезвии. Дев’ад вытащил оружие.

Имассы знали камень, камень, который был водой, которая была камнем. Железо принадлежало Джагутам.

Он держал в руке меч, созданный бессчетные тысячелетия назад. Да, в форме кремня, выемки от сколотых кусочков вдоль лезвия, параллельные извивы жил, двойные желобки вдоль выступающего «позвоночника» каждой стороны. Рог рукояти окаменел — на редкость удобный и приятный вес.

Истинно, форма кремня. Однако меч сделан из железа, закаленного в святых огнях Телланна. Неподдающийся ржавчине и гниению громадный клинок имеет цвет начала ночи, глубокой сини неба, с которого ушли последние лучи утонувшего солнца. Миг рождения звезд — да, таким оттенком наделен меч.

Он прислонил его к стене и снова засунул руку в трещину, достав такой же нож или скорее кинжал. Кожаные ножны давно стали прахом, но он легко изготовит новые.

Старый тиран пропал. Значит, где-то рядом дожидается пустой трон.

Дожидается Дев’ада Анан Тола. Того, кто был калекой, но теперь не калека.

Он воздел оба клинка — кинжал в правой руке, меч в левой. Проблески начала ночи, миг рождения звезд. Железо в обличье камня, железо в обличье камня, что есть вода, а вода есть камень, а камень есть железо. Тирания Джагутов в руках Т’лан Имасса.

Боги глупы, если верят, что им известны все ходы игры. Что их правила закреплены навеки и приняты всеми, что каждая ставка учтена и отмечена, открыто сверкает на столе. Боги пролагают совершенные пути к совершенным тронам, и каждый трон представляет совершенную силу.

Боги глупы, ибо им никогда не приходит в голову: не все ходят по путям.