Бегите, друзья… но укрыться негде. Совершенно негде.

Узрите свою судьбу в Его Разбитом Лице.

Смотрите хорошенько.

Лошади встали на вершине небольшого холма. Вокруг шептали невидимые в ночи травы.

— Когда-то я водил армии, — произнес Скиталец. — Когда-то я был волей Императора Малазанского.

Семар Дев ощутила горечь на языке, склонилась набок и сплюнула. Мужчина позади хмыкнул, принимая это за ответ. — Разумеется, мы служили смерти всеми делами своими. Хотя заявляли совсем иное. Принуждение к миру, окончание глупых раздоров и племенной розни. Мы открывали дороги, освобождая купцов от страха перед бандитами. Деньги текли рекой, словно кровь по венам. Наш мир и наши дороги казались позолоченными, но за всем этим поджидал ОН.

— Все славят цивилизацию, — заметила Семар. — Словно маяк во тьме варварства.

— С холодной усмешкой, — продолжал, будто не слыша ее, Скиталец, — он ждет. Там, где сходятся дороги, там, где оканчиваются пути. Он ждет. — Несколько раз ударило сердце, но он молчал.

На севере что-то горело, вздымая к небу оранжевые языки, освещая брюхо нависших туч черного дыма. Словно маяк… — Что горит? — полюбопытствовал Скиталец.

Семар Дев снова сплюнула. Ей не удавалось избавиться от горькой пленки на языке. — Карса Орлонг, — ответила она. — Карса Орлонг жжет, Скиталец. Потому что только это и умеет.

— Не понимаю.

— Это погребальный костер. Но он не скорбит. Скатанди больше нет.

— Когда ты говоришь о Карсе, — заметил Скиталец, — мне становится страшно.

Она кивнула, соглашаясь — хотя он мог и не заметить ее движение. Человек рядом с ней — честен. Во многом так же честен, как Карса Орлонг. На рассвете эти двое могут встретиться. Семар Дев понимала страх Скитальца.

Ожидания — ужасное проклятие, поразившее род людской. Вы прислушиваетесь к словам и видите их как распускающиеся лепестки цветка — или, наоборот, видите, как каждое слово скручивается между пальцами, превращаясь в шарик все более тугой и мелкий, пока все смыслы слов не улетят с очередным движением ловких пальцев. Поэтов и сказочников увлекает то или иное течение, они то взрываются каскадами мятежных (но прекрасных) речей, то впадают в бесцветное, жалостное самоуничижение.

С женами все так же, как с искусством. Посмотрите на человека без пальцев. Он стоит позади своего дома. Его еще тяготит сон, не принесший, впрочем, никакого освобождения от тягот мира; его глаза странно остекленели и могли бы быть вообще закрытыми — едва ли он ясно видит жену, занятую на клочках грядок. Он весь сжался. Существование воистину стало для него узкой щелью. Не то чтобы ему не хватало ума для самовыражения. Нет, его разум остро отточен. Однако он видит в скудости слов — и мысленных, и высказанных — добродетель, признак мужского достоинства. Краткость стала для него манией, одержимостью; сокращая, он отсек от себя все проявления эмоций, а с ними — сострадание. Если язык лишен жизни, к чему он? Если смысл урезан до непонятности, к чему держаться за иллюзию собственной глубины?

Ба! что за заблуждения! Что за мерзостные самооправдания! Стань экстравагантным, и пусть мир кипит вокруг тебя, пряный и густой! Расскажи сказку о своей жизни и о том, как ты хотел бы ее прожить!

Какой бы восторженный жест пальцами вы не сделали, он может показаться жестокой издевкой лишенному пальцев человеку, что молча и без всякого выражения на лице созерцает жену. Но… как хотите. Его жена. Да, он вполне сформировал мнение об этом, и оно соответствует его воззрению на мир (состоящему из ожиданий и вечного их крушения). Обладание имеет свои правила, и ей следует вести себя в рамках правил. Это кажется Газу самоочевидным. Для маньяка не существует тонкостей.

Но что делает Зорди со всеми этими плоскими камнями? Что за непонятный рисунок выкладывает на темной глинистой почве? Под камнями ничего не растет, не так ли? Нет, она приносит плодородный слой в жертву. Но чему? Он не знает. И знает, что может никогда не узнать. Однако деловитость Зорди представляет собой вызывающее нарушение правил, и ему придется с этим разобраться. Скоро.

А сегодня он забьет до смерти человека. Он возбужден… но и холоден. Мухи жужжат в голове, звук нарастает подобно волне, тысячами ледяных ножек копошится в черепе. Он это сделает, как пить дать… значит, жену не побьет. Сегодня — точно; может быть, через несколько дней, неделю — другую… поглядим, как пойдут дела. Поступай просто, не давай мухам угнездиться — вот и весь секрет. Секрет, как оставаться в здравом уме.

Обрубки искалеченных пальцев горят огнем нетерпения.

Ну зачем вообще ему думать? Вот лицо, вот глаза, вот суровая линия рта. Все признаки человека, мужчины. Когда за глухим фасадом нет ничего, остается лишь доказывать себе, что ты мужчина. Снова и снова. Ночь за ночью.

Потому что так поступают все люди искусства.

Зорди думает о многих вещах, но все они не особенно важны — или так она сказала бы, принужденная к исповеди (разумеется, нет никого, кто смог бы бросить ей вызов, потребовать самоизучения, что очень хорошо). Она будет порхать по саду, словно лист, сдуваемый ветром в волны ленивой, медленной реки.

Она думает о свободе. Она думает о том, как разум может обратиться в камень, стать прочным и неподвижным перед ликом любого невыносимого давления. О том, как течет пыль — неощутимо, как шепот, незаметно для всех. Она думает о холодных, отполированных поверхностях каменных плит, гладких как воск, о том, как солнце отражается в них мягким и мутно-белым, совсем не болезненным для глаз. Вспоминает, как муж говорил во сне, изливался словами, словно державшая их плотина бодрствования разрушилась, и хлынули наружу сказания о богах и обещания, призывы и жажда крови, боль искалеченных рук и боль тех, кого уродовали эти руки.

Она замечает бабочек, танцующих над зеленой грядкой слева, почти на расстоянии вытянутой руки, если он захочет вытянуть запачканную грязью руку — но тут эти оранжевокрылые сильфиды улетают, хотя она не угрожала им. Увы, жизнь непредсказуема, и опасность может принимать личину мирного спокойствия.

Колени болят, и мысли ее не содержат ни грана ожиданий — никакого намека на костяк реальности, поджидающей ее в грядущем. Никакого намека — хотя она и выкладывает камень за камнем в узор. Это все вовне, видите ли. Вовне.

Клерк в конторе Гильдии Кузнецов никогда не пользовался молотом и щипцами. Его работа не требовала вздувшихся мышц, дубовых ног, мощного размаха; никогда жгучий пот не лился ему в глаза, никогда жар не опалял волос на руках. Поэтому перед лицом простого кузнеца клерк так и светился силой.

Удовольствие можно было различить в тощих, поджатых, опущенных по углам губах, в водянистых глазках, так и шныряющих по сторонам; в бледных руках, ухвативших стило словно ассасин — кинжал. Весь покрытый пятнами чернил, он восседал за широкой стойкой, разделявшей комнату напополам и словно отделявшей от мира богатства и райские блаженства, которые обещало членство в Гильдии полноценным членам.