Как раз сейчас он крутит и дергает бороденку, нахмурившись и глядя в костер.

Что такое пел седовласый бард? Там, на скромной сцене «К’рул-бара», в полночь, когда он сидел на излюбленном месте, довольный жизнью в славном, не раз спасенном им городе?

— О хрупкий город! Чужаки приходят…

— Я должен кое-что сказать тебе, Крюпп.

Коротышка поднял глаза. С другой стороны очага появилась фигура под капюшоном, протянула руки к огню. Крюпп откашлялся. — Немало времени прошло с той поры, как Крюпп обнаружил себя сидящим в том положении, в котором ты видишь его сейчас. Соответственно, Крюпп давно понял, что ты пожелал сообщить ему нечто столь важное, что это нечто достоин выслушать один лишь Крюпп.

Что-то слабо блеснуло в темноте капюшона. — Я не участвую в войне.

Крюпп дернул за крысиный хвост бородки. Он гордился собой, ибо сумел промолчать.

— Ты удивлен? — спросил Старший Бог.

— Крюпп всегда ожидает неожиданного, старый друг. Неужели ты ожидал иного? Крюпп шокирован. Ах, вот и мысль появилась. Залетела в мозги после дерганья за бороду. К’рул заявляет, что не участвует в войне. Однако же, подозревает Крюпп, он все же является призом войны.

— О, ты понимаешь, друг мой. — Старший Бог вдохнул. — Я не сказал вслух… но ты выглядишь печальным.

— Печаль имеет множество оттенков вкуса, и Крюпп перепробовал все.

— Не желаешь рассказать? Я, смею надеяться, хороший слушатель.

— Крюпп видит, что тебе досаждают. Может, не время?

— Не имеет значения.

— Для Крюппа — имеет.

К’рул глянул в сторону. Приближался еще один странник — худой, седовласый.

Крюпп запел: — О хрупкий город! Чужаки приходят… — Как там дальше?

Седовласый громко ответил: — …чтоб в щели спрятаться и затаиться.

Старший Бог вздохнул.

— Присоединяйся, друг, — предложил Крюпп. — Сядь у костра. Ты отлично видишь: это сцена, словно созданная для таких как мы. Ночь, очаг, длинная история. Дорогой К’рул, лучший друг Крюппа, ты когда-либо видел, как Крюпп пляшет?

Незнакомец сел. Изнуренное лицо, выражение горя и боли.

— Нет, — сказал К’рул. — Думаю, нет. Ни ногами, ни словами.

Улыбка Крюппа стала мягче. Что-то блеснуло в глазах.

— Тогда, друзья мои, готовьтесь просидеть всю ночь. И узреть…

Она одиноко стоит на балконе, окруженная городом голубого огня. Тьма — нежеланная гостья на первой ночи Празднества Геддероны, и тьму отогнали. Улицы Даруджистана заполнены толпами, люди весело бесчинствуют, провожая конец одного года и встречая год новый. Сырой ночной воздух заполнен разнообразными запахами.

Внизу идут пиры. Показывают себя юноши и девушки из достойных семей. Столы ломятся от экзотических блюд, дамы разодеты в шелка, повсюду расставлены мужчины и женщины в претенциозных расшитых золотом мундирах — лишенный армии город создал массу частных ополчений, каждый аристократ присвоил себе какое-либо пышное воинское звание.

Ни на одном из пиров, которые она посетила — под руку с мужем — не встретился ей настоящий офицер Городской Стражи или настоящий солдат в пыльном плаще, в начищенных, но потрескавшихся сапогах, с ножнами из простой кожи, в которые вложен потемневший от времени меч. Однако многие из встреченных бездельников носили на пухлых руках обручи и браслеты наподобие тех, что носят солдаты Малазанской Армии — солдаты, которыми еще недавно матери пугали непослушных детей. «Малазане, сорванец! Ползут в ночи, чтобы украсть глупых детишек! Сделают тебя рабом страшной Императрицы! О да! Они уже в городе!»

Но их обручи сделаны вовсе не из дешевой бронзы или почерневшего серебра, украшены не малазанскими узорами и знаками воинских рангов, непонятными словно руны на предметах древних культов, которые попадаются в лавках антикваров. О нет, они выкованы из золота, унизаны сапфирами или цветным стеклом — сине-голубых оттенков, в подражание голубому огню, прославившему город. Синий и голубой — цвета тех, кто совершил великие и славные подвиги во имя Даруджистана.

И ее пальцы недавно касались такого обруча на руке мужа — хотя под ним действительно вздувались твердые мышцы; и столь же твердым, презрительным взором он обводил группки аристократов в гудящем зале. После вхождения в Совет в его взоре появилась властность, а вот презрение читалось в нем уже давно, хотя после недавних побед и достижений он стал спесив выше всякой меры.

Они величаво шествовали сквозь толпу даруджей, принимая поздравления и знаки уважения; после каждого поклона лицо мужа становилось еще суровее, мускулы напрягались, белела лежащая на эфесе меча рука. Пальцы другой руки теребили богатую перевязь, украшенную по последней моде дуэлянтов. О, его признали равным всем им; он даже стал выше многих. Но это не значило, что торжествующий Горлас Видикас обязан их любить. Чем сильнее они подхалимничают, тем быстрее растет его презрение. Жена подозревала, что мужчины вроде ее мужа больше всего не переносят светские приличия. Почему нельзя зарубить неприятного человека на месте?!

Знать наелась и напилась, показала себя, позавидовала, потанцевала и наконец, утомилась. Сейчас в банкетных залах и кабинетах можно услышать лишь шаги случайного лакея. А за высокими стенами имений простой народ все еще носится по улицам. Полуголые, скрывшие лица масками горожане выводят на мостовых вызывающе-сложные па Свежевания Фандерай — как будто утро не наступит никогда, как будто мутная луна застыла в бездне, потрясенно взирая на шумное веселье. Стража просто наблюдает, закутавшись в плащи, положив руки на рукояти дубинок и мечей.