Нет, он верит теперь, что Век Чистоты — всего лишь миф, изобретение, удобное разделение всех необходимых для сущего сил. Но … не он ли был свидетелем Явления Света? Добровольного отречения Матери Тьмы от вечной стагнации? Не он ли собственными глазами наблюдал рождение солнца над благословенным, драгоценным городом? Почему он не понял уже тогда, что неизбежны иные последствия? Что пробудится огонь, завоют яростные ветры, вздыбятся воды и земля пойдет трещинами? Что смерть хлынет в их мир жестокими ливнями насилия? Что Тень скользнет между вещами, едва заметно извращая все первоначальные абсолюты?

Он одиноко сидел в комнате, как делают все старики, когда последний ровесник — свидетель уходит, когда лишь каменные стены и бесчувственная мебель сгрудились вокруг, насмехаясь над последними вздохами, над последними жалкими резонами продолжать жизнь. Но ум его свидетельствовал все с той же острой, мучительной ясностью. Андарист входит, шатаясь. Кровь на его руках. Кровь запятнала искаженное горем лицо рисунком расщепленного дерева … о, ужас в его очах до сих пор заставляет Эндеста Силана вздрагивать, желая отказаться от проклятия свидетельства…

Нет, лучше каменные стены и бесчувственная мебель. Все ошибки жизни Андариста собрались в бормочущем безумии широко распахнутых глаз.

Да, он отпрянул, когда этот взор коснулся его. Некоторые вещи лучше никогда не рассказывать, никогда не передавать, не просовывать сквозь тяжелые завесы, отделяющие внешнее и внутреннее, не втискивать в глубину души беззащитного свидетеля. «Оставь боль себе, Андарист! Он оставил тебя — он оставил тебя, считая, что ты будешь умнее. Не гляди как преданный, проклятие! Его нечем корить! И меня не надо».

Разбить Тень — значит выпустить ее во все миры. Даже при рождении она была неизбежно эфемерной иллюзией, спиралью бесконечных, на себя самих ссылающихся тавтологий. Тень была аргументом, а аргументу для существования достаточно себя самого. Мечта солипсиста — держаться за тень и видеть все иное призрачным, нелепым заблуждением, в лучшем случае — сырой материей, придающей форму тени, в худшем всего лишь потребностью тени определять себя… Боги, зачем искать смысл во всем этом? Тень есть и Тени нет, и жить в ней означает быть ни тем и ни этим.

«Твои дети, милая Тень, усвоили силу Анди и благочестие Лиосан, сделав из смеси нечто беспредельно дикое и жестокое. Это ли не обещание славы?»

Он понял, что сидит, обхватив голову руками. История нападает, круша слабую оборону. После Андариста он увидит понимающую полуулыбку Сильхаса Руина, ту зарю, на которой он встал рядом со Скабандари, как будто зная будущее, как будто с удовлетворением принимая будущее — и, сделав так, избавил своих сторонников от близкой смерти, когда Лиосан закрыли окоемы, когда их солдаты запели ту ужасающую, безумную песню, рождая музыку разрывающей сердца красоты, чтобы объявить о военном походе и резне — избавил своих сторонников от немедленной смерти, подарив им несколько дней или недель. Прежде чем Эдур повернулись против израненных союзников на поле битвы другого мира.

Тень порвана, разбита на части, плывет в тысячу сторон сразу. Подуйте на голову одуванчика, и семена взовьются в воздух!

Андарист сломлен. Сильхас Руин пропал.

Аномандер Рейк стоит один.

Так долго. Так давно…

Алхимики знают: неверный катализатор, неправильная смесь, неточные пропорции — и всякий контроль исчезает. Трансформация идет неуправляемо, взрываясь катастрофой. Смятение и ужас, подозрения и война — а война рождает хаос. Так было, так есть и так будет всегда.

«Поглядите на нас бегущих, грезящих об утраченном покое, о веке чистоты и застоя, когда мы обнимали гниль как любовницу и любовь делала нас слепыми и мы были довольны. Мы были довольны, пока оставались занятыми.

Поглядите на меня.

Вот что значит быть довольным».

Эндест Силан глубоко вздохнул, поднял голову, поморгал, очищая глаза. Владыка верит, что он сможет это сделать, и он должен поверить владыке. Всего лишь.

Где-то в крепости пели жрицы.

Рука ухватилась крепко. Резкий, сильный рывок оторвал Апсал’ару от оси повозки; изрыгая проклятия, она тяжело шлепнулась на мокрую землю. Взирающее сверху лицо знакомо, но лучше бы оно было незнакомым. — Ты сошел с ума, Драконус?

В ответ он схватился за цепь и принялся вытаскивать ее из-под днища.

Она яростно, негодующе извивалась в грязи, ища любой возможности встать или даже оказать сопротивление. Камни перекатывались под укусами пальцев, грязь хлюпала, обмазывая локти, колени, стопы. А он все тянул, относясь с ней пренебрежительно — что за гадкое обращение, подобающее разве что визжащему карманнику. Позор!

Наружу из благословенного сумрака фургона, по усеянной валунами грязи — со всех сторон звенят цепи, натягиваясь и снова падая на борозды, и поднимались снова, снова, как только те, что прикованы на концах, делали очередной безнадежный шаг. Звук, доводящий до безумия своей бесцельностью!

Апсал’ара встала, подобрала цепь и сверкнула глазами на Драконуса. — Подойди поближе, — прошипела она, — чтобы я могла разбить твое смазливое личико.

Улыбка его была безрадостной. — Зачем бы мне делать по-твоему, Воровка?

— Чтобы позабавить меня, разумеется. Ты заслужил это, вытащив меня оттуда.

— О, — ответил он, — я много чего заслужил, Апсал’ара. Но в данный момент мне нужно лишь твое внимание.

— Чего тебе? Мы не можем ее остановить. Если я хочу встретить конец, нежась на оси — почему бы нет?

Им пришлось двинуться, делая через несколько каждые мгновений очередной шаг — повозка ползет всё медленнее, так же медленно, как отчаяние просачивается в ее сердце.

— Ты перестала ломать цепь? — спросил Драконус, самим тоном словно бы предлагая забыть о том способе, которым он вытащил ее.

Она решила, миг спустя, что он прав. По крайней мере хоть что-то … драматическое. — Еще несколько столетий, — сказала она, пожимая плечами, — которых у меня не будет. Проклятие тебе, Драконус — здесь не на что смотреть. Дай мне залезть обратно…

— Я хочу знать, — обрезал он, — когда придет время битвы — ты, Апсал’ара, встанешь на моей стороне?

Она смотрела на него. Мужчина, достаточно красивый даже под этой черной бородищей. Привыкшие выражать злобу глаза давно погасли, в них читалось странное ошеломление, нечто близкое к сожалению, нечто… мудрое. «О, мир меча воистину умеет усмирять». — Почему бы? — спросила она.

Тяжелые брови поднялись, словно вопрос удивил его. — На своем веку я повидал многих, — сказал он торопливо. — Очень многих. Одни внезапно появлялись, крича от ужаса, отчаяния и горя. Другие… были уже немыми, лишенными надежды. Столь многие поддались безумию, Апсал’ара…

Она оскалила зубы. Да, она их слышит. Голоса доносятся сверху в ее убежище. То и дело под нескончаемым дождем одна из цепей начинает смещаться в сторону, царапая остальные — значит, существо на ее конце бредет слепо и бездумно, чтобы вскоре пасть и не встать больше. Остальные переступают через неподвижную цепь, и она начинает влачиться сзади, прибавляя свой вес к весу повозки.

— Апсал’ара, ты прибыла, шипя как кошка. Но немного времени понадобилось, чтобы ты начала искать пути к бегству. И ты не останавливалась. — Он помолчал, вытер рукой лицо. — Здесь так мало тех, кем я готов… восхищаться. — Улыбка Драконуса была неотразимой, потрясающей. — Если нам суждено пасть, я хочу выбрать, с кем быть в последний миг. Да, такой я самолюбивый. Прости, что так бесцеремонно тебя вытащил.

Она молча шла рядом. Думала. Наконец она вздохнула: — Говорят, что с хаосом способна бороться лишь воля. Что иного оружия нет.

— Так говорят.

Она глянула на него искоса. — Ты меня знаешь, Драконус. Знаешь, что у меня сильная воля.

— Да, ты сражалась долго, — кивнул он. — Очень долго.

— Хаос захочет мою душу. Захочет порвать ее, уничтожить разум. Он станет яриться вокруг меня.

— Да.