— Помечтать — то можно?

— Наш мир не любит мечтаний, дорогая.

— Не зови меня дорогой! Ты худшая из ведьм — красивая ведьма! Доказательство, что очарование — всего лишь следствие чар…

— О жена, — каркнул Паст, — лучше бы ты зачаровала себя. Меня наконец тошнить перестанет…

Могора с рычанием перетекла в кишащую массу пауков; они пронеслись по столу и креслам, рассыпавшись по всем углам.

Искарал Паст захихикал: — Вот почему я сижу поджав ноги. А вас, идиоты, она покусает при первой возможности… — Он уставил корявый палец на Сциллару: — Кроме тебя, разумеется. Ее от тебя тошнит!

— Я рада, — ответила она, поглядывая на Баратола. Здоровенный чернокожий мужчина криво улыбался, следя за остальными. За ним стоял с вечной тупой ухмылкой Чаур, начавший топтать пауков сапожищами. — А ты, кузнец? Стремишься изучить город голубого огня?

Баратол пожал плечами: — Думаю, да, хотя уже давно не попадал в толпу. Похоже, оказаться незнакомцем среди незнакомцев будет приятно. — Тут он, казалось, заметил на столе свои руки и увидел в рисунке вен и рубцов что-то, заставившее его нахмуриться и спрятать их от взглядов. Темные глаза опустились почти стыдливо.

Сциллара хорошо знала, что этот не создан для исповедей. Единственное угрызение совести может перевесить тысячу добрых дел, а Баратол Мекхар носит с собой больше угрызений, чем способен выдержать человек. Он уже недостаточно молод, чтобы нагло отбрасывать сожаления… если вообще допустить, что молодость — это время смелого бесстрашия, слепого равнодушия к будущему, что молодому действительно позволено все — ну, почти все — служащее ублажению мгновенных прихотей.

— Признаюсь, — сказала Злоба, — что испытываю меланхолию при посещении трепещущих жизнью городов. Таких, как Даруджистан. Долгая жизнь доказывает эфемерность всякого величия. Да, я приходила в города, которые помню по векам их славы — и находила лишь осыпавшиеся стены, пыль и пустоту.

Резак оскалил зубы: — Даруджистан стоит две тысячи лет и простоит еще столько же. Даже дольше.

Она кивнула: — Именно.

— Ну, мы едва ли наделены удовольствием жить тысячи лет…

— Вижу, ты не слушал, — оборвала его Злоба. — Это не удовольствие. Вообрази утомление жизнью, часто настигающее ваших стариков. Умножь его на бесконечность времен. Долгая жизнь — бремя.

— Погодите, я сейчас зарыдаю.

— Какая неблагодарность! Ладно, молодой человек. Можете идти. И если сейчас я вижу вас в последний раз, то в долголетии действительно скрыто удовольствие!

Резак закрыл лицо руками; казалось, он готов рвать на себе волосы. Затем он перевел дыхание, медленно отвел руки. — Подожду, — пробормотал он.

— Неужели? — тонкие, совершенной формы брови Злобы взлетели. — Вероятно, последуют извинения?

— Извините, — пробубнил Резак. — Я просто… я боюсь того, что случится с городом, и терять время… хоть чуточку… ну, это нелегко. — Он пожал плечами.

— Знаешь ли, извинения с оговорками лишены ценности. — Злоба встала. — Уже вечереет? Не залезете ли вы в койки, на время? Или побродите где-нибудь… в трюме. Грубиян Резак может предвкушать опасности, превосходящие его силы… но я сама ощутила присутствие в Даруджистане … персон, чья сущность заставляет тревожиться даже меня. Поэтому мне нужно время подумать. Желательно в одиночестве.

Сциллара тоже встала. — Идем, Резак, — сказала она, беря парня под руку.

Баратол последовал за Треллем в трюм. Чаур тащился за спиной. На борту не нашлось кают достаточно широких, чтобы удобно вместить Маппо, и он устроил себе лежанку среди тюков с грузами. Баратол увидел, что Трелль уже сложил вещи, гамак, доспехи и оружие, ухитрившись засунуть всё в единственный мешок, завязанный грубым кожаным шнурком. Усевшись на бочку, Трелль поднял глаза на кузнеца. — Хотел поговорить, Баратол?

— Злоба рассказывала, что Треллей давно изгнали с этого континента.

— Мой народ преследуют уже тысячи лет. — Маппо шевельнул широкими плечами. — Может, мы кажемся столь уродливыми, что само наше существование оскорбляет.

— Долгий путь впереди. Я думал о…

Маппо поднял руку: — Нет, друг. Я должен совершить это один.

— Пересечь весь континент в условиях враждебности… опасности со всех сторон… Маппо, кто-то должен беречь твою спину.

Темные глаза еще несколько ударов сердца смотрели на него из-под низкого лба. — Баратол Мекхар, за время путешествия нам довелось хорошо узнать друг друга. Думаю, никто не смог бы лучше сберечь мою спину, чем ты. — Он покачал головой. — Я не собираюсь пересекать континент. Есть… другие пути. Может быть, более опасные… но заверяю тебя — меня нелегко убить. Ошибка была моей, обязанность ее исправления тоже лежит целиком на мне. Я не допущу — не позволю — другим рисковать жизнью ради меня. Не тебе, друг. Не блаженному Чауру. Прошу, оставь все мне.

Баратол вздохнул: — Ты вынуждаешь меня к еще более жестокому выбору.

— О?

Кузнец криво улыбнулся. — Да. Что делать с жизнью.

Маппо хохотнул: — Я не назвал бы это жестоким выбором. Моя точка зрения…

— Я тоже понимаю, что такое зов. Думаю, только это и понимаю. Там, на Семиградье… ну, я почти убедил себя, что нашел все, что нужно. Но я лгал сам себе. Думаю, некоторые люди не могут… уйти в отставку. Слишком похоже на сдачу в плен.

— Ты был кузнецом.

— Не всегда. Раньше я был солдатом. Алым Клинком.

— И все же работа с железом — почтенная профессия. Ты был солдатом, да; но сложить оружие и найти другое дело — это не сдача. Если же ты чувствуешь себя сдавшимся… что же, в городе масса имений, хозяевам которых потребуется охранник с твоим опытом. Здесь должны быть купцы, отправляющие караваны. В городе наверняка есть гарнизон. Воину не стоит бояться безработицы — его умения всегда востребованы.

— Грустная мысль, Маппо.

Трелль снова пожал плечами: — Я начинаю думать, что если кому и нужно охранять спину, так это Резаку.

Баратол разочарованно вздохнул. — Он мало что говорит о своих планах. И это его город. Он найдет тех, что знают обстановку и смогут его защитить. К тому же… должен признаться, когда вижу, как Резак упражняется с ножами — начинаю бояться не за него, а за Даруджистан.

— Он слишком смел.

— Сциллара его обуздает.

— Баратол, давай скажем друг другу «прощай». Я уже намерен уходить.

— А если бы я не спустился за тобой?

— Я плохо умею прощаться. — Маппо отвел глаза.

— Тогда я сам сообщу остальным. Резак будет… огорчен. Он знал тебя дольше, чем все мы.

— Знаю. Простите меня — я во многих смыслах трус.

Но Баратол понимал — это не трусость. Это своего рода стыд, извращенный сверх всякого разумного предела, отвергающий любые оправдания. Потеря Икария оказалась раной столь широкой, столь глубокой, что поток струящейся крови смывает с пути всех. Всех, с кем он дружил, кому был верен. Жизнь и прошлое. И Маппо не в силах бороться с потоком и участью, к которой тот несет его. Баратол подозревал, что в конце Трелля ждет неизмеримое горе. Если Икария Хищника жизней еще не спустили с поводка, то вскоре спустят; и Маппо не успеет помешать этому. Трудно просто оставить Маппо наедине с судьбой, отвернуться в сторону; но что еще он может сделать теперь, когда тот высказал свои желания? — Тогда я оставляю тебя твоим… путям, Маппо. Желаю всего наилучшего. Да будет дорога спокойной, а итог исканий благополучным.

— Благодарю, друг. Надеюсь, Даруджистан станет тебе хорошим домом.

Он встал и пожал кузнецу руку, обнял Чаура, а тот восторженно захохотал и попытался увлечь Трелля в пляску. Маппо скривился, отходя от него. — Прощай, Чаур. Береги Баратола.

Когда Чаур наконец поймет, что Трелля больше нет с ними, польются слезы. В простых реакциях большого ребенка есть какая-то красота. Может быть, подумал Баратол, именно Чаур избрал себе лучший путь.

Опустив руку на мускулистое плечо дурачка, он улыбнулся Маппо: — Это дар, которого я не заслужил.