Ему придется повторять заклинание вечно — но он не мог оставить в живых никого. Ну, кроме дюжины лошадей, которых оставил в караване — плата за приют полумертвому воину, за избавление от лихорадки, ран и начавшейся заразы. Они не хотели брать платы — они ничего не смогли сделать с тусклым отчаянием в душе, объясняли они, поэтому простить хоть какого-то возмещения было бы бесчестием. Но дар — это совсем другое.

В пустыне ничто не скрывает жестокого лика времени. Его кожа растянута, так что видны кости, его единственный глаз горит в небесах, его разверстая пасть холодна и безвоздушна словно горный пик. Торговцы это понимали. Они сами происходили из одного из племен пустыни. Они дали ему бурдюки с водой, чтобы хватило добраться до ближайшего гарнизонного поста. «Да, надо отдать мезланцам должное — они умеют строить дорожные станции и снабжать их всем необходимым. Они никого не прогоняют, друг». Они дали ему корм для лошади на четыре дня. Наконец, они показали ему путь, который следовало избрать, тропу, которая обманет смерть. Единственно верную.

Смерть охотится за ним, сказали торговцы. Сейчас она ждет за кругом кизячных костров… но когда Баратол выедет, длинноногий жнец пустится за ним, напевая песенку неутолимого голода, неостановимого голода, способного лишь пожирать все на пути своем.

«Когда томление охватит тебя, друг, не попади в ее ловушку, ибо томление — гибельная наживка. Ты окажешься в клети, тебя потащат сквозь все отмеренное тебе время, Баратол Мекхар, и все схваченное тобой будет вырвано из пальцев. Все, что ты будешь видеть, промелькнет размытыми пятнами. Все, что ты вкусишь, станет малыми каплями, высыхающими на языке. Желание приведет тебя в костистые руки ловца, и останется лишь бросить последний краткий взгляд назад, на жизнь — миг ясности, редкостно горький дар некоего неведомого бога — и ты поймешь в один миг, сколько всего потерял, сколько всего упустил, скольким мог бы обладать.

Теперь скачи, друг. И берегись ловушек разума своего».

Слишком поздно. Два слова преследуют его и, наверное, будут преследовать вечно.

Злобное заклинание заполнило разум, когда он смотрел вниз, на лицо тонущего Чаура. «Слишком поздно!»

Но он плюнул в пасть злобной радости слов. Да, в тот раз он смог. Он сказал «нет» и выиграл. Нет цены подобной победе.

Достаточно, чтобы человек продержался еще немного. Достаточно, чтобы он смог встретить взгляд женщины и не вздрогнуть от увиденного в ее глазах…

Они шли сквозь толпу, и лица мелькали в переплетениях дрожащего света. Разухабистые песни на местном языке, кувшины и фляжки, даримые с пьяной щедростью. Громкие приветствия, кучки бродяг на углах, руки, шарящие под рваными одеждами. Запах секса повсюду. Баратол остановился и повернул голову. Сциллара усмехалась. — Ты завел нас в самые необычные места, Баратол. Что, улица позвала?

Чаур стоял около ближайшей парочки, разинув рот и бессознательно качая головой в характерном ритме.

— Боги, — прошептал Баратол. — Я и внимания не обратил.

— Как скажешь. Ясно, ты был на корабле слишком долго и совсем один, готова поклясться. Или Злоба решила…

— Нет, — сказал он сурово. — Злоба ничего такого не решала.

— Что же, тогда город позвал тебя восторгами плоти! Точнее, вот эта улица…

— Прекрати, прошу.

— Ты не подумал, что и мне здесь неуютно?

Баратол поморщился, кивнул на Чаура: — Его тоже беспокоит…

— Нет! Он восторгается. Почему бы нет?

— Сциллара, тело у него мужское, но разум детский…

Улыбка Сциллары увяла. Она задумчиво кивнула: — Знаю. Неловкий.

— Лучше нам уйти.

— Правильно. Найдем где-нибудь ужин — а потом будем строить планы. Но, полагаю, вопрос еще не снят — он ведь учуял запах всего этого.

Подойдя к Чауру с двух сторон, они развернули его и повели в сторону. Сначала дурачок сопротивлялся, но затем ускорил шаг, присоединив к ближайшему хору громкое мычание, вполне соответствующее по настрою более связному пению горожан.

— Ну, разве мы не заблудились? — сказала Сциллара. — Нужно найти для себя цель… всей жизни. Да, давай обсудим наш главный порок. Никогда не думаем, что будет завтра или через день. Что делать с остатком жизни, вот ценный вопрос.

Он застонал.

— Серьезно. Если бы ты хотел получить что-то одно, тогда что именно?

«Второй шанс». — Бессмысленный вопрос, Сциллара. Я открою кузницу, буду работать день и ночь. Начну честную жизнь.

— Вот с чего надо начать. Список необходимых дел. Оборудование, расположение, взносы Гильдии и так далее.

Он видел, что она старается. Усердно пытается сдержать свои чувства сейчас, и в следующий миг, и в последующий… сколько сможет.

— Я не приму платы, Сциллара, но приму от тебя дар. И дам свой в ответ.

— Отлично. Я готова принять твою помощь и всё такое.

— И хорошо. Смотри: там дворик со столами, я вижу толпу народа. Все едят и пьют. Можем постоять у столика, подождать, пока не уползет какой-нибудь бедняга. Думаю, недолго.

Дымка отвела босую ногу от паха Хватки и не спеша выпрямилась на стуле. — Осторожно, — пробормотала она, — погляди на троицу, что стоит вон там.

Хватка скривилась: — Ты всегда будешь позорить меня на людях, Дым?

— Не глупи. Ты просто-таки сияешь…

— От смущения. И погляди на Дергуна — у него лицо что панцирь у печеного краба.

— Всегда так.

— Мне все равно, — сказал Дергунчик и облизнулся. — Мне все равно, чем вы заняты на людях и в любимой своей комнате, той, в которой тонкие стены и скрипящий пол и щель в двери…

— Двери, к которой ты прямо прикипел, — фыркнула Хватка, только теперь повернувшаяся, чтобы разглядеть новых посетителей. Она вздрогнула и пригнулась над столом. — Боги подлые. Нет, этот медведь выглядит знакомо.

— Я пытаюсь починить. Работаю аж все время…

— Ты больше работаешь глазом, прижимаясь к щели, — сказала Дымка. — Думаешь, мы не знаем, когда ты там потеешь и кряхтишь как…

— Тихо! — зашипела Хватка. — Вы не слышали? Я сказала…

— Да, он похож на Калама Мекхара, — сказал Дергунчик, тыкая ножом в остов курицы посредине тарелки. — Но он ведь же не Калам? Слишком высокий, слишком большой, слишком дружелюбный с виду. — Он нахмурился и подкрутил ус. — Кто нам подсказал сегодня ужинать здесь?

— Тот бард, — ответила Хватка.

— Наш бард?

— Да, на остаток недели.

— Он рекомендовал?

— Сказал, мы могли бы поужинать здесь ночью, вот и все. Это рекомендация? Может, да, может, нет. Он странный тип. Еще сказал, здесь не закроют до утра.

— Цыпленок слишком тощий. Не знаю, как они ощипывали проклятого, но я до сих пор перья жую.

— Надеюсь, ты не притронулся к ножкам. Они их даже не мыли.

— Конечно, мыли! — возмутился Дергунчик. — Это был соус…

— Соус бывает красным. А на его ногах что-то бурое. Если хочешь, чтоб тебя стошнило, Хватка — погляди, как ест Дергун.

— Ножки были самым вкусным, — заявил фалариец.

— Ясно, он с Семиградья, — заметила Хватка. — Как и остальные.

— Толстуха любит ржавый лист.

— Если она толстая, Дергун, то я тоже.

Дергунчик отвел глаза.

Хватка ударила его кулаком в висок.

— Ох, за что?!

— Я ношу доспехи и толстый ватник, забыл?

— Ну, а она нет. Правильно?

— Она прекрасна, — заявила Дымка. — Готова поспорить, она редко когда стыдится.

Хватка послала сладкую улыбочку: — Почему бы не подойти, не проверить?

— О, ревнивая.

Дергунчик вдруг заерзал на стуле: — Если у тебя ноги очень длинные, Дым — достань обоих сразу! Я бы мог…

В стол перед отставным сержантом вонзились два ножа. Он выпучил глаза, кустистые брови высоко взлетели. — Просто идея. Не надо так заноситься. Обеим.

— Возможно, он все же другой Калам, — сказала Хватка. — Коготь.

Дергунчик подавился, закашлялся и замахал руками. Когда перевел дыхание, то лег грудью на стол, чуть не упав. Пожевал усы, пострелял глазами на Дымку и Хватку. — Слушайте, если он тот, надо его убрать.