«Стоп!»

Смех звенел в черепе.

Он заставил себя молчать; он выжидал, пока отзвуки веселого смеха не затихли.

Когда она подала голос снова, он был отнюдь не насмешливым: — Ненанда желает заменить тебя. Он желает власти, которая принадлежит тебе, желает уважения родичей. Он возьмет все это, едва выпадет возможность. Не верь ему, Нимандер. Бей первым. Нож в спину — что ты сделал со мной, сделай снова. На этот раз у тебя получится. Должно получиться. Рядом не будет Вифала, готового закончить начатое. Придется все делать самому!

Нимандер поднял глаза, увидел напряженную спину Ненанды, руку на рукояти меча.

«Нет. Ты лжешь!»

— Обманывай себя, если нужно — но не тяни. Такая роскошь ненадолго. Скоро тебе придется показать всю… решительность.

«И скольких родичей тебе хочется увидеть мертвыми, Фаэд?»

— Мои игры окончены. Ты закончил их раз и навсегда. Ты и кузнец. Ненавидь меня, если желаешь. Но у меня есть таланты, и я дарую их тебе. Нимандер — ты единственный слушал меня, тебе единственному я открывала сердце…

«Сердце! Гнилой пруд злобы. Ты любила глубоко нырять в него…»

— Я тебе нужна. Я дарю силу там, где ты ощущаешь сильную слабость. О, позволяй сучке бормотать о любви, наполняй ее рот правильными словами. Может, поможет. Но она не поможет тебе сделать трудный выбор, стать вождем. Ненанда верит, что справится лучше — погляди в его глаза, он готов бросить вызов.

— Светает, — сказала Десра, отворачиваясь от окошка. — Думаю, надо идти. К таверне. Возможно, он ранен. Возможно, ему нужна наша помощь.

— Я помню, как он приказывал держаться подальше, — буркнул Ненанда.

— Он не всемогущ, — ответила Десра. — Хотя может так думать. Свойство слишком юных.

Нимандер покосился на нее. «Откуда все эти мысли?»

— Скол раним? — с преувеличенным удивлением сказала Кедевисс. — Поспеши воспользоваться слабостью, Десра.

— Постоянный напор твоей зависти становится скучным, Кедевисс.

Кедевисс побледнела, промолчав.

«О да, мы свора негодяев». Нимандер потер лицо и произнес: — Идемте же. Увидим своими глазами, что с ним стало.

Десра первой бросилась к двери.

Наружу, под серебряный свет — небо без облаков, хотя как будто запачкано какой-то грязью. Пожатые растения свисают с сушилок, покрывшись утренней росой; раздувшиеся кочаны рядами навалены на решетки. Нимандер увидел, что двери храма распахнуты. Чуть помедлил, огляделся…

Скол лежал на деревянном тротуаре у входа в таверну. Он свернулся клубком и был так покрыт запекшейся кровью, что казался фигурой из темной глины.

Они подошли к нему.

Глаза Скола были открыты — Нимандер предположил было, что он мертв, но тут же увидел, что грудь медленно вздымается. Однако он не пошевелился, даже когда они сгрудились вокруг и Нимандер склонился к телу.

Скиньтик прошел мимо, открыл двери таверны и ступил внутрь. Тут же пошатнулся, закрыв лицо руками — и выбежал на середину улицы, отвернувшись от всех.

Бойня. Он перерезал всех. Меч Скола, покрытый засохшей кровью, лежал рядом. Казалось, что оружие целиком побывало в брюхе некоего чудовища.

— Они что-то забрали у него, — сказала Араната. — Ушел. Он далеко.

Ненанда подпрыгнул и побежал к храму.

— Он в безопасности? — спросил Ненанда у Аранаты.

— Не знаю.

— И долго он сможет жить вот так?

Она покачала головой. — Кормить и поить насильно, очищать раны…

Затем они долго молчали, словно не могли найти ни одного вопроса, основанного на понятиях здравого рассудка.

Ненанда вернулся. — Все жрецы сбежали. А где должен быть этот умирающий бог?

— В месте под названием Бастион, — сказала Кедевисс. — Думаю, это к западу.

— Нам нужно туда. — Нимандер выпрямился и оглядел всех.

Ненанда оскалился: — Чтобы отомстить.

— Чтобы вернуть его, — возразил Нимандер. — Чтобы отобрать то, что они украли.

Араната вздохнула: — Нимандер…

— Нет. Идем в Бастион. Ненанда, посмотри, нет ли тут коней, а еще лучше волов и фургона. За гостиницей была большая конюшня. — Он поглядел вниз, на Скола. — Не думаю, что у нас есть время идти пешком.

Когда три женщины пошли за пожитками (Ненанда помялся и двинулся следом), Нимандер оглядел вход в таверну. Он колебался — даже отсюда было кое-что видно — простертые темные тела, упавшие стулья… мухи громко жужжали в полумраке.

— Не надо, — простонал сзади Скиньтик. — Не надо.

— Я уже видел мертвецов.

— Не таких.

— Как это?

— Они все еще улыбаются.

Нимандер поглядел на искаженное лицо ближайшего из друзей и кивнул. А потом спросил: — Что заставило сбежать жрецов?

— Думаю, Араната, — отвечал Скиньтик.

Нимандер кивнул. Он думал так же. Они взяли Скола — даже когда погибли селяне, жрецы взяли Скола, самую его душу, как дар Умирающему Богу. Но они ничего не смогли сделать с остальными. Араната сопротивлялась. Боясь кары, они сбежали в ночи — далеко, наверное, в Бастион, под защиту своего бога.

— Нимандер, — пустым голосом сказал Скиньтик, — на нас надавили.

— Да.

— И пробудили. Снова.

— Да.

— Я надеялся… больше никогда…

«Знаю, Скиньтик. Тебе бы шутить и смеяться, как подобает благословенной натуре. Но лицо, с которым ты встретишь грядущее… будет таким же, как у нас всех. Разве мы не глядели друг на друга в такие времена? Разве не видели зеркал, которыми стали друг другу?

Разве не отводили глаз?

Мы пробудились.

То, что остается в таверне — только начало. Всего лишь Скол и его неустойчивая ярость. Но с этого момента в дело вступаем мы».

Даже Фаэд промолчала на это. Но где-то глубоко в его разуме, так глубоко, что было почти не слышно, рыдала женщина.

Сторонник слепого оптимизма может верить, что сломанное со временем исправляется, восстанавливается из обломков, становясь даже сильнее после испытаний. И, конечно же, мудрее. Какая же иная награда полагается за страдания? Но никому не нравится идея, что сломанное может остаться таковым — не умирая (и убирая тем самым с глаз живущих свидетельство жалкой неудачи), но и не возрождаясь. Душа в руинах не должна оставаться упорной, не должна цепляться за жалкое существование.

Друзья отстраняются. Знакомые не замечают его. Падший обнаруживает себя в обособленном мире, в котором нет убежища от одиночества, ведь одиночество — истинная награда за выживание. За жизнь вечного урода и калеки. Но кто не выберет такую участь, если альтернативой является всеобщая жалость?

Разумеется, жалость — чувство, почти вымершее среди Тисте Анди. Эндест Силан видел в этом необычайный дар, благословение расы. Он не протянул бы так долго, если бы имел жалость. Что до мучений памяти… ну, просто удивительно, как долго возможно выносить ее атаки. Он знал, что не уникален в этом отношении — ведь это бремя целого народа. Достаточное, чтобы посрамить его одиночество? Он не был уверен.

Тьма так давно безмолвствует. Мечты услышать шепот ее Королевства — места, где он родился — стали всего лишь угольками. Так что неудивительно, что сейчас он сидит в темноте комнаты, покрывшись потом, и каждая струйка словно похищает тепло из дряхлой плоти. Да, они открыли Куральд Галайн в этом городе — это был акт совместной воли, но сила его безлика — Мать Тьма покинула их, и никакое желание ничего не изменит.

Но тогда… что это было?

Кто говорит с такой силой?

Не шепот, но глас, крик, полный… чего же? Негодования. Противоречия. Ярости.

Кто это?

Он знал, что не единственный расслышал тревожный клич. Должно быть, все в Черном Коралле его слышали. В этот миг каждый Тисте Анди сидит или стоит, сердце колотится в груди, глаза открылись в страхе или удивлении. А может быть, и в надежде.

Возможно ли?..

Он подумал посетить храм, услышать от самой Верховной Жрицы… что-то, пророчество, объявление. Но вместо этого вскочил, выбежал в коридор, пошел вверх по лестнице, круг за кругом, словно в вихре лихорадки. В покои Лорда — он споткнулся, увидел Аномандера Рейка сидящим в кресле с высокой спинкой, лицом к высокому окну. Внизу сталкивались потоки моря, поднимая из неведомых глубин черную и серебряную муть.