Они грядут! Снова и снова они пожинают души…

Странный голос стал воплем, и Селинд попыталась убежать, но воля покинула ее. Она попала в западню, и мать за матерью проходят мимо нее с пустыми и темными глазами, раскрывая рты в хоре стонов, завываний ужаса разрывающих сердце страхов за не рожденных еще детей…

Тут она снова услышала гудение голосов, призывающих ее, приглашающих … куда?

В убежище.

Крик исторгся из ее горла. Селинд рванулась, побежала на голоса…

И открыла глаза. Вокруг неяркий свет. Она лежит на постели. Голоса окружают со всех сторон… Моргая, она попыталась сесть. Какая слабость…

Рука обняла за плечи, помогла подняться. За спину просунули подушки. Она уставилась в знакомое, нечеловеческое лицо. — Спиннок Дюрав.

Тот кивнул. Она увидела и остальных. Женщины Тисте Анди в темных бесформенных платьях, глаза опущены — они начали покидать комнату, забирая с собой колдовское пение.

Голоса — столь громкие, столь низкие — неужели они принадлежат женщинам? Она была поражена, она не верила — но…

— Ты почти умерла, — сказал Спиннок. — Целительницы вернули тебя…

— Но почему?

Его улыбка была сухой. — У некоторых были передо мной должки. Но, похоже, когда они увидели тебя, все решилось само собой. Наверное, это чувство долга. Да ведь ты их сестра, жрица — обрученная иному богу, да, но это не имело значения. Или, — он улыбнулся, — перестало иметь значение.

«Да, но зачем? Зачем ты вернул меня? Не хочу…» Она не смогла закончить мысль. Она вдруг поняла, в чем состоит великий грех самоубийства. Неужели все так просто? Попросту ускользнуть, покориться внезапной слабости. Не есть ли это мудрость — сдаться?

— Нет, — пробормотала она, — нет.

— Селинд?

— Благословлять — дарить надежду. Достаточно ли этого? Можно ли освящать желание удачи и приятной жизни? Даст ли это хоть что-то?

Он изучал ее лицо. — Верховная Жрица, — сказал он с запинкой, словно действительно выбирал верный ответ, — благословляя, мы покупаем мгновение покоя — для того, кто получил его, и для того, кто дает. Возможно, мгновение не продлится, но дар оказывается… э… немеркнущей ценностью.

Она отвела взгляд и отвернулась. За рядом свечей видны были стены, покрытые андийскими иероглифами и многоцветными образами фигур, обращенных лицами в одну сторону, к женщине, нарисованной со спины — она как бы отвергает всех ищущих ее. Мать отказывается от детей. Она могла понять, какой борьбы стоили художнику эти лица, искаженные отчаянием и тоской. Да, они написаны слезами…

— Я должна вернуться.

— Вернуться? Куда?

— В лагерь, к пилигримам.

— Ты еще слаба, Верховная Жрица.

Итак, ее слова заставили его отказаться от использования имени. Теперь он видит в ней Верховную Жрицу. Она ощутила укол сожаления. Но не время сейчас обдумывать значение подобных мелочей. Даже мысли успели ее утомить. — Как только смогу.

— Разумеется.

— Что мне для тебя сделать?

Она снова поглядела на Анди. — Ничего. Это мое дело. И дело Сирдомина.

Услышав имя друга, Тисте Анди вздрогнул: — Верховная…

— Он не отвергнет меня снова.

— Он пропал.

— Что?

— Я не смог его отыскать. Прости, но я уверен: его нет в Черном Коралле.

— Неважно, — ответила она, стараясь верить в собственные слова. — Неважно. Он появится, когда возникнет необходимость. — Она заметила, что Спиннок Дюрав не убежден, и не смогла укорить его за это. — Искупитель привел меня на край смерти, — сказала она, — чтобы показать, что нужно. Чтобы показать, зачем я нужна. — Она помолчала. — Не звучит ли это дерзко? Да, точно…

Его вздох был хриплым. Он встал: — Я вернусь навестить тебя, Верховная Жрица. А пока спи.

Ох, она его обидела. Но чем? — Подожди, Спиннок Дюрав…

— Все хорошо, — сказал он. — Ты неправильно прочитала меня. Ну, может быть, не совсем неправильно… Ты говорила, что твой бог показывает, что тебе нужно. Мы,

Тисте Анди, вечно желаем того же, но нам никогда не удастся получить дар. Но затем ты усомнилась в себе. Дерзость? Клянусь Бездной, Жрица! Так ты чувствуешь благословение Искупителя?

И она осталась одна в комнате. Огоньки свечей колыхнулись вслед выходящему Дюраву, заставив извиваться фигуры стенных росписей.

Но мать все стояла, отвернувшись.

Селинд охватил гнев. «Благослови своих детей, Мать Тьма. Они страдали слишком долго. Я говорю это из благодарности к твоим жрицам, вернувшим меня к жизни. Я говорю во имя искупления. Благослови детей своих, женщина».

Свечи успокоились, пламя застыло, равнодушное к жалким мольбам Селинд. В комнате нет темных углов; это, подумала она, и есть ответ.

Омывшая стены старая кровь была черной и словно глотала свет фонаря. Пыль все еще сыпалась из трещин в сводчатом потолке, напоминая Сирдомину, что над его головой нависла половина горы. Верхние этажи цитадели были разрушены, раздавлены; они до сих пор медленно оседают. Возможно, через недолгое время подземные тоннели сдадутся и масса руин просто соскользнет в море.

Но пока темные, извитые коридоры составляют запутанный лабиринт, никому не принадлежащий — хотя на грязном полу видны следы башмаков. Искатели добычи? Возможно; однако Сирдомин отлично знает — на нижних уровнях мало что можно отыскать. Он много раз проходил этими путями, делая все, что мог, для различных узников Паннионского Провидца, хотя делал недостаточно. Совершенно недостаточно.

Если существует предельно жестокое проклятие, то жертва его оказывается честным человеком, вынужденным служить воплощению чистого, необузданного зла. Сирдомин изведал такое проклятие. Личная честность — не оправдание. Гордость и чистота не искупят преступлений против рода людского. Что до чувства долга… кажется, оно верно служит самооправданию всех, занятых подлыми делами. Он не решится предложить оправданий тому, что содеял по приказу повелителя. Он не может оправдаться и тем, что был в рабстве и старался сохранить жизнь под угрозой жестокой расправы. Всего этого будет недостаточно. Если откровенное преступление совершено, любые оправдания будут актом признания в трусости. Именно трусость и дала ему совершить преступления. Тиран не может процветать там, где подданные говорят ему «нет». Тиран процветает там, где каждый встречный подонок кричит «ура».

Он понимал, что многие люди восхищаются подобным строем — у Сирдомина было много приятелей, пировавших на страхе и наслаждавшихся покорностью, рождаемой страхом. Они и привели его сюда. Он выслеживает поклонников Провидца, тайно пробирающихся в руины его твердыни. Нет, они не ищут добычи. Сирдомин уверен: назревает опасный заговор. Выжившие в кошмаре готовят новый кошмар. Захвативший власть не останется в одиночестве.

Закрыв окошко фонаря, он продолжил путь.

Малазанские солдаты умирали здесь, как и солдаты Панниона. Сегуле прорубались сквозь дворцовую гвардию. Сирдомин почти слышал отзвуки резни, вопли умирающих, отчаянные жалобы на жестокую несправедливость, жуткий лязг оружия. Он подошел к ступеням, ведущим вниз. Мусор убран. Снизу доносится звук голосов.

Охраны они не выставили — знак самоуверенности. Сирдомин неслышно спускался, ориентируясь на приглушенный свет фонарей, что сочится из дальней камеры.

Камера эта была когда-то домом для человека по имени Тук Младший, прикованного к стене в пределах досягаемости чудовищной матери Провидца. Ничтожные дары милосердия Сирдомина были, наверное, для Тука ничем не лучше падающих на кожу капель кислоты. Лучше было бы оставить его безумию, позволив скользнуть в мир забвения, в котором все так тщательно изломано, что не подлежит восстановлению.

Он до сих пор мог учуять кислую вонь матроны К'чайн. Голоса стали различимы: там трое, может быть, четверо заговорщиков. Он почуял их возбуждение, сладкую радость и самовлюбленность, обычную для азартных игроков в жизнь. Всегда и всюду одно и тоже. Во всем мире.

Он так давно подавил в себе ярость, что трудно оказалось пробудить ее. И все же она нужна. Бурлящая, неотвратимая, но обузданная. Три шага по коридору, в темноте. Он не спеша вытащил саблю-талвар. Не важно, о чем они сейчас спорят. Неважно, являются ли их планы слабыми, обреченными на провал. Их поступки пробудили сердце Сирдомина-убийцы, оно стучало гулко, содрогаясь от презрения и отвращения, готовое сделать то, что необходимо.