Но время ещё не пробило, поэтому Маритон коротает время в маленькой комнатке, посматривая телевизор и развлекая себя небольшими прогулками по городу, посматривая на руины мегалополиса, который ещё пару столетий назад являлся жемчужиной Италии, а потом и того куска, который остался от неё. Прошение, поданное в Армию Рейха, а именно полка «Коготь Орла» и вспомогательных частей «Серых Знамён», пропало и теперь Маритону придётся снова идти и подавать бумаги. Припомнив момент, мужчина чуть улыбнулся, из-за некой комичности ситуации, но ощущение лишения части души, и гнетущее горе от потери не даёт радоваться жизни в полную силу.
В гостиной практически ничего нет — только под босыми ногами стелется тёплый махровый бардовый ковёр на линолеуме цвета свежеспиленного дуба, похожий чем-то на тот, который был в Тиз-141 и так же лежал на полу, являя собой щедрость того правительства, ибо махровый коврик в той квартире не более чем подарок за верную службу. А это махровое переплетение нитей и красок символ свободной жизни, лишённой прямого управления всеми аспектами жизни, как программами в компьютере.
Маритон чуть улыбнулся, что стало выражением радости за сообразительность и злорадства. Мужчина понял, что Информакратию верховная власть пыталась построить всю систему по образу и подобию компьютерной, или околокомпьютерной структуры управления и организации общества. Только выйдя за систему, перешагнув её порог можно увидеть всю сущность Информакратии и её проклятое влияние на умы.
«Ох, слишком много политики и философии» — скоротечно мелькнуло в голове и мыслях парня. Расположившись на стареньком кожаном диване цвета персика, и уставившись в плоский и широкий экран выключенного телевизоре Маритон только наблюдает своё отражение, словно в зеркале.
Слышится глухой хлопок — Маритон двумя руками хлопнул по дивану, приложившись ладонями по мягкой поверхности дивана, и подрывается с места. Осмотрев комнату, потрепав разросшийся волос, мужчина, решается выйти на балкон и вдохнуть свежего воздуха.
Пройдя буквально два метра, рука цепляется за пожелтевший пластик, из которого вылита ручка, поворачивает её и отворяет дверь. В лицо тут же ударяет поток освежающих воздушных масс. Так как все окна в квартире закрыты и внутри помещения стоит лёгкая духота, воздух, свежий и уличный, подействовал, как освежающая струя, ворожащая тело и дух, а сама комнатка стала полниться потоками уличной прохлады. Простояв пару секунд и чувствуя холод, по которому истосковалась душа и ветряные порывы, трепещущие волос и лёгкой чёрное пальто, одетое поверх серой кофты и тёмно-синих джинсов, мужчина делает шаг вперёд, чтобы насладиться видом из окна.
«Не опоздаю?» — с мыслью глядит Маритон на наручные часы и вспоминает, что хотел пораньше выйти и даже поэтому надел пальто, но желание насладиться видом на широкую площадь пересилило пунктуальность. Почувствовав под ногами холодный и жёсткий бетон и увидев, что всюду вокруг представляет бал из нескольких оттенков серого цвета, которым пользуются строители Рейха, парень выходит на балкон и устремляет взгляд прямиком на Площадь Единства.
Восхищение и трепет подкрались к душе Маритона, когда он в десятый раз обращает взгляд живого ока и механического глаза на произведение архитектурного великолепия, воздвигнутого человеком в период заката торжества цивилизации. Окружённая со всех сторон различными высокими постройками и ровными рядами зданий, площадь имеет четыре ровных дороги, ведущих к сей славному результату творчества строителей и архитекторов. Глаз не может вместить всё совершенство искусства возведения памятных мест и огромные исполина-площади внушает только уважение к зодчим древности, ибо размеры её необъятны. Двести гектаров каменной брусчатки, гранита и мрамора, переплётшихся в великолепной симфонии градостроительства и установления зрительного доказательства монументальности и власти старой власти, существовавшей столетия назад, разместились прямиком посреди города. Своими размерами она превзошла в два раза знаменитую Площадь Свободы в Джакарте, что было преподнесено как доказательство превосходства древних Этронтцев.
Маритон с явным восторгом взирает на площадь и её памятники, зелёные насаждения и места отдыха в виде беседок из мрамора и гранита. Забавные, но строгие скульптуры показывают власть и моральные постулаты Империи выбиты из нефрита и базальта. Изображения аскетичных монахов, строгих госслужащих, чья напряжённость отлично передаётся в холодном камне и базальте, библейских героев слава и святость которых отмечена златом и серебром и военачальников Рейха силу и величие которых решили увековечить в бронзе и меди, сменили груды разбитых камней, который были тот в период кризиса в городе. А в середине всего над всей площадью возвышается монумент верховного правителя — Канцлера — Императора Рейха. Высеченный из простого камня он величественнее и краше всякого памятника исполненного из драгоценных металлов. В пальто и с двуглавым орлом на плече — Канцлер стал национальным символом, истинным монархом растущей Империи, увеличивая её силу и напоминая всем о том, что времена цивилизация медленно возвращается из забытья, возрождается из собственного пепла.
Одно воспоминание о том, чем ещё пару месяцев назад была Площадь Единства, вызывает у Маритона приступ жалости от её убогости и восхищение мастерством имперских архитекторов, которые вернули её красоту и монументальную славу.
Созданная в далёких годах докризисной эпохи всеобщего благоденствия площадь стала олицетворением единства всей итальянской нации. Именно на ней принесли клятвы лидеры погибающей страны сохранить единство и несмотря ни на что оставаться единой силой — Север с Югом поклялись друг-другу в вечной дружбе, в лице представителей самых важных городов — Этронто, Милана, Венеции и Флоренции с севера и Рима, Новой Мессины с южной. «Но когда появляется личный интерес, клятвы между людьми имеют свойство рассыпаться», как говорил Флорентин, повествуя о том, что стало с Этронто и всей Италией. Маритон, воспитанный отцом на постулатах чести и долга не может до сих пор осознать, как можно предать многолетний труд предков во имя мимолётной и эфемерной цели. Когда разразился страшный кризис, каждый решил пойти своей дорожкой, заставив страну рассыпаться на сепаратистский север и юг, оставшийся верен Италии и это, такой подход к решению проблемы, где в центре всего стоит личная корысть и эго, Маритон призирает больше всего, испытывая злобу к лидерам и политикам давности. «Во имя лживых и несбыточных идей, они похерили страну» — грубо отозвался в мыслях мужчина. В конце концов, когда государство стало невообразимо слабо, каждый решился творить историю и жизнь самостоятельно, бросив агонизирующую родину на растерзание волкам. Этронто объявил независимость от пресловутой и надоевшей столицы — Рима, став огромным городом-государством, да и сама столица потом заявила о суверенитете от Италии, провозгласив «Светско-теократическое правление».
— Площадь Единства, — положив локти на балкон, усмехнулся уже вслух Маритон с явным сарказмом.
И у парня есть историческое право на это. Когда Этронто зажил свободной, либеральной жизнью, кризис и нищета накрыли город, заставив его разделиться на две противоборствующие стороны. И словно в насмешку над спесью правителей давних времён и человеческой веру в собственное постоянство, линия разделения между Северной Коммуной Этронто и Южной Монархией — Графством, прошла по Площади Единства, разрезав её пополам и обратив в постоянное поле боя, где день ото дня в беспощадной борьбе лили кровь родственники и вчерашние соседи. Город, разделённый идеологией по «Единству», обагрился от крови собственных же горожан и из райского места превратился в кроваво-красную баню.
Бывший Аккамулярий, Маритон из Варси читал краткую историю Этронто и, смотря на высокие двадцатиэтажные и тридцатиэтажные здания, гармонично сочетающие с пятиэтажными постройками и маленькими строениями в один этаж, видит огромный труд строителей Рейха. Когда Маритон впервые увидел фотографии, того, что тут было ещё пару месяцев назад, его сердце едва не залилось кровью. Кучи мусора и горы трупов посреди руин и рек нечистот; площадь усеяна различными баррикадами и разделена демаркационной стеной, сваленной по большей части из огромной протяжённой свалки и баррикад, где еле как проглядывалось напоминание о едином бастионе, который должен был служить для разграничения. Всё вокруг, на километры вдаль, было затянуто полем руин и разрушенных зданий, как будто на город совершили налёт все бомбардировщики мира и засеяли его смертельным урожаем из бомб. Конечно, большая часть города до сих пор является отличной демонстрацией слова «кризис», но центр мегаллаполиса приведён в порядок и нормальное состояние, а его окраины со временем вольются в размеренный ритм имперской жизни. Таковы объятия Империи для практически умершего памятника человеческого величия.
