В этих словах Маритон находит обратное отражение имперской власти. Допуская до управления государством Комитет, как отдельную ветвь власти, правитель желает наступления диктатуры с монархическими элементами тоталитарного типа. Всё это выливается в религиозные чистки, устранение неугодных, запрет большинства литературных произведений, воспрещение партий и политических движений, создание жёсткой бюрократической структуры — всё это становится типичным явлением для граждан Рейха.

— И запомните, как говорил один из великих духовников стародавних времён «Демократия в аду, на Небе царство»! Так будем же достойны Царства Его, уподобившись на земле правлению небесному! — окончил проповедь священник и в сопровождении солдат спешит уйти прочь с площади, скрываясь под сенью исполинских жилых домов.

Маритон, продолжая движение по широкой украшенной вьющимися на ветру серыми гербами, улице, видит в лицах некоторых людей недоумение от происходящего и даже страх, но никто, ничего власти противопоставить не способен. Огнём, словом и мечом Канцлер утверждает веру в единого Бога и отвергает все ложные посулы из времён новых тёмных веков мира. Так в Этронто были уничтожены представительства остальных религий, а все политические движения, не соответствующие курсу Рейха, были выжжены.

— Ох, и где же демократы-революционеры? — спрашивает шёпотом себя под нос мужчина, продолжая всматриваться в образы города, вспоминая рассказы соседей.

Пав в когти Рейха, Этронто стал не только преображаться, но и меняться идейно, становясь более консервативным и монохромным в идеологическом поле, отдавая предпочтение подчинению государственной власти. Сейчас на широкой улочке расставлены лавочки, насаждения зелени, красивые рощи кустов и даже цветы высаживаются по краям, дабы радовать глаз, а где-то и были вкопаны маленькие деревца. Пару месяцев назад, средь тотальной разрухи тут толпами расхаживали «революционные люди» и творили что хотят, начиная от обычного грабежа, который подавался как «изымание остатков личного имущества во имя дела революции» и заканчивая насилием и убийствами, преподносившиеся как «акт революционной коммунистической справедливости». Сейчас этого нет, ибо Канцлер при захвате севера Этронто лично отдал приказ «всех коммунистов привести к полному равенству с землёй». А вместе с красноцветными были растерзаны и все остальные идеологические движения, начиная от умеренных зелёных и заканчивая революционными либерал-демократами, которые хотели попросить из города имперские войска и установить в Этронто высшую форму народного самоуправления. Нужно ли говорить, что армия Императора отчистила город и от них.

Пройдя ещё пару метров, Маритон заворачивает резко направо и оказывается лицом к большой деревянной двери, установленной на входе в одноэтажную, но широкую пристройку перед десятиэтажным домом, на которой красуется выжженное паяльником изображение одно единственного геральдического символа — католический крест, окружённый лавровым венком на фоне распахнувшихся крыльев.

«Будьте осторожны, испивая вина, следите за моральным обликом себя и нации» — выгравировано под символом. Не поняв, что это значит, мужчина смотрит на здание и видит на серой бетонной стене прибитую белоснежную табличку, на которой чёрными цифрами написано — «129-09».

Отворив дверь и пройдя внутрь, Маритон видит томное помещение с сильно приглушённым освещением. Ароматы готовки и свежей выпечки, перемешавшись с запахами овощей и фруктов, да и вином, напоминают дорогой ресторан. Широкое, просторное и свободное пространство наполнено круглыми столиками с домоткаными скатертями, привезёнными как будто из деревенской корчмы, и деревянными стульями, с плетёной фактурой стульев, а роль освещения тут выполняют четыре окна, прикрытых шторами бардовой расцветки и пара светильников, поливающих пространство тусклым-тусклым светом.

— Маритон, сюда. — Слышится воззвания откуда-то справа.

Подойдя к источнику голоса, мужчина садится на третий свободный стул и окидывает взглядом двух других парней.

— Здравствуйте. — Протерев неживой глаз, здоровается человек из Варси.

— Приветствую. — Сказал черноволосый мужчина, с аккуратно подстриженной бородкой, и помытыми волосами; его тело укрывается чёрным костюмом, черты которого мало различимы в такой темноте.

— Ну, привет, — произнёс другой человек, на вид чуть пожилой — серый, уже седой волос убран назад, щёки украшает серебристая щетина, тёмными глазами расцветки на стыке зелёной и серой он уставился в бокал с вином, а торс под серой военной шинелью на пуговицах, и суровым, холодным голосом переходит к вопросу. — Как ты, сынок, в порядке?

— А что?

— Просто думаю, подходишь ли ты с твоим пороком к этой службе? — обхватив бокал жилистыми пальцами, седой мужчина отпил вина. — Ты же понимаешь

— Да, — и выдержав паузу, Маритон обратил лик к другому парню. — Флорентин, ты лучше в этом разбираешься…

— Что именно? — спросил человек в чёрном с проникновенным взором глаз смотря на Маритона.

— Там… у двери… нет, на двери я видел крест и лавровый венец. Что это значит? И надпись странная.

— Это? Так это пометка Католического Комитета Духовности, что это место должно соблюдать особые моральные правила, а надпись говорит, чтобы посетители не предавались греху пьянства.

— А почему так? И что за правила?

— Такова была воля Канцлера, чтобы все заведения не во владении государства, которые дают пищу и воду, находились под особым моральным надзором и не содействовали становлению хорошего морального облика народа Рейха, — с гордостью поясняет Антинори. — А правила довольно просты — не допускать алкоголизма, не брать много денег за еду, не давать людям объедаться, не допускать шумных веселий и пустого празднества и следить за моральным обликом и пресекать всё, что не соответствует поведению, указанному в Писании.

— Как интересно, — чуть недовольно вымолвил Маритон и мысленно продолжил. — «Рейх, пытаясь уничтожить новый Вавилон, пытаясь выйти из новых тёмных веков, построит страну особого морального режима. Остаётся надеяться, что это будет не тюрьма народов».

— Похоже, тебе не нравятся эти нововведения, мальчик, — надменно заговорил вполголоса другой мужчина. — А ты знаешь, что раньше тут было?

— Нет.

— Раньше, в этом самом кафе, где сейчас разливают хорошее вино, находился «революционный коммунистический отдел предоставления удовольствия».

— Ох, а проще.

— Иначе говоря, коммуняки, тут позволяли людям упиваться копеечным метиловым спиртом в доску, и вдогонку накачивали наркотой. Когда экономика города откинулась, и он развалился на два куска, та, что по коммунистечнее решила, что если население будет довольствоваться лишь низшей похотью и желанием обдолбиться, то управлять им будет легче, как стадом скотины. Да и восстание оно не подняло бы.

— Так к чему это?

— Комитет, — ввязался в разговор Флорентин. — Вместе с Императором решили, что каждый город, входящий в Рейх будет повиноваться правилам морали, чтобы народ не стал подобен зверям. Пойми, Империя желает просветить население, избавив от потакания животным инстинктам.

— И сократить ту часть, которая не хочет этого.

— Они сами противятся. Кусают ту руку, которая решилась поднять из пепла этот чёртов мир, и восстановить его из руины, — недовольный и суровый голос седого мужчины показался Маритону не проявлением злобного характера, а результатом неспокойной жизни.

— Хакон, слишком тотально.

— Знаешь, я ещё в бытность свою обычным наёмником воевал на юге. Среди гнилых трущоб, полуразрушенных городов и утопая по колено в крови и дерьме мы сражались против кошмаров, выведенных ручными учёными гнилого богатого люда. Затем под знамёнами Империи, под командованием Джузеппе Проксима я сражался в захолустьях и видел, людей похожих на живых мертвецов. А в Риме мы познали ад. Там я попрощался со многими собратьями по оружию. Сам Первоначальный Крестоносец об этом сказал так — «Огромный город, который умирал под тяжестью собственного разложения, встретил нас жалким сопротивлением червей, которые его сжирали».