а это значит —

роли отыграны.

Я, как смогла, прошла

личные страсти над тёмной голодной бездной.

Что я теперь?

...Изгарь, шлак, смола —

да ещё железо.

Мало осталось, но крохи тепла делю

в большей, чем братской —

поскольку в сестринской — доле.

В мире зима, и горячка равна нулю,

но за тебя я с кем-то ещё поспорю.

Мойры поют, продлевая тугую нить.

Срока обрыва из смертных никто не знает.

Что я могу?

Ничего.

Помолчать.

Любить.

Свет продолжается — и да пребудет с нами.

Весна близка — и ближе только локоть

(кусай, кусай, раз хочется страдать)

Тащу апрель, как воз навозный — лошадь,

дожившая до пахоты опять,

и чавкает суглинок под ногами,

едва сойдёшь с асфальтовой тропы,

а мир безволен, точно спящий Гаммельн

за час до пробуждения скупых.

Преобладает ржа, тоска и охра,

пророчат тучи к вечеру мигрень,

и мнётся полосой нечистой гофры,

пав на поребрик, чахленькая тень

от холода уставшего каштана.

Иду.

Иду.

Куда, к кому, зачем?

Туманна даль, что, в общем-то, не странно,

в преддверии разлившихся дилемм.

Всё тусклое и среднее, как возраст,

и созревает кризис на глазах.

Но если есть подобие и образ,

то есть и путь, колеблющийся прах?

Не знаю.

Много думаю.

Не вижу.

Иная ночь, что вечности сродни,

позволит посмотреть намного выше

той плоскости, где памятный гранит

венчают имена, заслуги, даты

и прочее, пустое за чертой,

где ждёт флейтист обещанной оплаты

за плотский обезмысленный покой.

Но всё, что свыше, мне неподчинимо —

не вынести такое,  не объять.

Нисходит день, как в Трою — доктор Шлиман.

Закрыта электронная тетрадь,

но кажется в скупом на свет рассвете:

ещё бы вечность —  главное пойму,

да жизнь идёт, как гаммельнские дети, —

тропой в непознаваемую тьму.

Весна будет скорой, как роды четвёртым ребёнком.

Мутнеющим водам недолго стоять на пути

(на завтра опять обещали пустые дожди,

расшитые снегом).

Мой мир, огороженный плёнкой

почти неприсутствия, тесен, отчаянно мал

и снова (зачем?) за никчемную жизнь перевёрнут.

Воздав мастерству кувырков приснопамятной Корбут,

пытаюсь найтись,

но, нацелившись клиньями жвал,

термитное время пугает, толкает, торопит

и, кажется, злится, поскольку исходит на нет.

Извне в мой мешок пробивается маковый свет —

на данном этапе единственный чувственный опыт,

который и нужен, чтоб стылые пальцы согреть.

Пока же — до света — живу по законам планктона.

Уставшим чертям обуютив обещанный омут,

не жду ничего.

Приручая невидную смерть,

пытаюсь из птичьих её, вавилонских наречий,

из сонма историй, из боли, из страха, из горя

ушедших искать идеально овальное море,

составить словарь,

но, застряв безнадежно на "вечность",

бьюсь в ватную стенку предела.

...Весна будет скорой.

На коленях держать доверительный груз,

целовать охламона в мохнатую морду,

ритм мурчания встраивать в собственный пульс,

отдыхая от форте

бестолкового сердца, живущего тем,

что заведомо ложно, как всякое чувство.

На паучьей слезе повисать в пустоте.

...Много лучше, что пусто.

Слушать дождь, пить горячий, на ягодах, чай,

вспоминая: язык — для познания.

Вкуса.

Пассифлора, малина, изюм, алыча —

и ни грамма искуса.

В плед укутавшись, думать о новом панно,

сочетая дары разноморья и просек,

и, прищурясь, смотреть, как в оконном кино

Это время, в котором нет места, но всё ж

есть круг света над вечно спешащим курсивом.

А пока в заоконье бесчинствует дождь,

ни к чему перспектива.

Всё остаётся в силе: пролитый свет

красок закатных,

вкрадчивый майский ветер,

жук, что в сведённой ладошке негромко светит,

преумножая чувство, с которым нет

смерти как безысходности бытия.

Лает собака: отрывисто, нервно, гулко.

Вечер-монах пробирается переулком,

полнится звёздами — с горкой — его скуфья.

Подзадержался в выси, теперь спешит

ужинать сырным кусом, подсохшим хлебом,

терпким настоем из яблок седьмого неба,

долго томимом на тихом огне души.

Я потеряла многое, но оставь,

господи, малые крохи былого чуда —

жажду водой не занятого сосуда —

мне, не имеющей больше волшебных прав.

Он не ответит, поскольку неслышна я,

но улыбнётся ясно и беспричинно,

глядя на то, как в ладони большой и сильной

дремлет до света продрогшая жизнь моя.

1.

Читай.

Читай — всё скажет глубина,

которая не всякому видна,

поскольку суть укрыта в междустрочьях.

Поймёшь намёк?

Услышишь ли?

А впрочем,

история не ведает стыда

и скуки сослагательного «если б».

2.

Он видел смерть, стоял у края бездны,

и кровью напоённая вода

бурлила, принимая щедрость жертвы

безжалостным хтоническим богам.

Он здесь за малым не погиб и сам,

но провело сквозь гибельные жерла

предчувствие великих перемен.

Дробился мир в убийственном дурмане,

цветы алели в страшных рваных ранах,

и уносил к другим пределам Граник

тела всех тех, кому открылся тлен.

Но звал живых клич боевого горна,

летели дни под мерный скрип седла,

и он, не отступавший никогда,

без боя брал чужие города —

и, подчинившись, Персия легла,

открыв живот и трепетное горло.

3.

Богатым краем прирастает карта,

и мысль завоевателя дерзка,

хоть впереди — неведомое завтра

и тёмный час, когда наверняка

всё унесёт подземная река,

но это после,

позже,

а пока

ночь заливает окна чёрным дёгтем,

идут дожди над царством македонян,

и мир простёртый влажен и покорен,

как женщина, припавшая на локти.

Закрой глаза.

Не двигайся.

Не думай.

Под веками проступят океаны,

и времена, вопящие как гунны

в ущельях узких улиц Орлеана,

уйдут на дно, где всякому аттиле

найдутся и сражение, и место,

чтоб обрести не деву, так могилу.

Смирение — одна из форм протеста,

и раз до крика не хватило звука