В общем, съел Ластик совсем немного — быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.

Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.

Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и масляно улыбнулся.

— Ну отворяй свою ангельску книжицу.

И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли — Ластик не понял.

Вытер руки хлебным мякишем, открыл унибук.

Шуйский повторил то же самое еще раз:

— Открывай свою ангельскую книжку. Хочу чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.

И как хлопнет в ладоши.

Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови — два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное создание всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.

— Ай лепа, ай сладкозрима! — восхитился княжной Василий Иванович.

Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:

— Исполать тебе, государь царевич.

— Здравствуйте, — несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?

— Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась — теперь уже князю.

Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):

— Отворяй сундук!

Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую, отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.

— Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, — показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение искусства. — А сие франкской работы змей золот-крылат с финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого рубить.

Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.

Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.

Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.

— Ты царевичу книжки свои яви, — велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. — Соломонья у меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще иразны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию — сиречь гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику-художество слово украшати, диалектику тож — благое от зла разделяти.

Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.

— Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, — бойко сказала она. — Зри, сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ. Се птица гамаюн, вещая.

Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных — мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник, наоборот, изобразил с явно укороченной шеей — наверняка сам диковинного зверя не видал, а описаниям не поверил.

Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:

— Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.

Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:

— Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутителъное. Кличь Соломкой.

Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном языке, вышел у них такой.

— Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? — спросила княжна Соломка. — Или брехня?

— Брехня.

— Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал — тоже враки?

— Нет, не враки.

Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.

— Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? — Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. — Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобой жениться-то будем?

Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод — челюсть отвисла.

— Это что у тебя, зуб железный? — заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. — Дай потрогать.

И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.

— Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!

— Это кто же решил, насчет женитьбы? — не мог прийти в себя Ластик.

— Батюшка. На то его отцовская воля, — смиренно потупилась княжна.

— Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия — Шаховская.

— Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича Мстиславского — тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.

— Да разве в нашем возрасте женятся?

— Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, — вздохнула Соломка, но без особой печали.

— И тебя тоже не спросили?

Она фыркнула, тряхнула косой:

— Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится — так и быть.

Ластик выжидательно смотрел на нее.

— Чего уставился? — Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. — Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с тобой любиться еще не велел, только дружиться.

Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным источником информации.

Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест — из внутренних покоев, со двора, от кухонь.

К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем — у княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.

Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем отроке — то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии — и побегут в царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел, как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу (карлика). Однако правды пока не вызнали — иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски — то одному Богу известно. Толпа — она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.