Он согласился приехать ко мне в Голливуд при первой возможности. Вернувшись туда, я пристроил для него комнату в виде продолжения нашей столовой, поскольку у нас нет комнаты для гостей. Я получил от него два письма. Я написал ему 25 октября в Нью-Йорк и спрашивал о его планах приезда в Голливуд. Я ждал его телеграмму с указанием часа прибытия его самолета. 9 ноября пришла телеграмма. В ней говорилось, что он скончался. Мне оставалось лишь плакать.

Письма от Дилана Томаса

Боут-Хаус, Лохарн.

Кармартеншир, Уэльс, 16 июня 1953 г.

Дорогой мистер Стравинский!

Я был так рад нашей короткой встрече в Бостоне; и Вы и миссис Стравинская не могли бы быть ко мне более любезными. Надеюсь, Вы скоро поправитесь.

Я пока еще ничего не получил от Сары Колдуэлл, ^[105] но много думал об опере, и у меня появилось много идей — хороших, плохих и хаотических. Как только я смогу изложить что-либо на бумаге, я хотел бы, если позволите, послать Вам эти записки. Две недели тому назад, непосредственно перед отъездом из Нью-Йорка, я сломал руку, и не могу еще писать как следует. Говорят, это небольшой перелом, но треск был похож на выстрел.

Мне бы очень хотелось — если и Вы продолжаете желать моего сотрудничества, и я был бы невероятно польщен и взволнован этой возможностью — приехать в Калифорнию в конце сентября или в начале октября. Будет ли это удобно? Я надеюсь, что да. И к тому времени, надеюсь также, у меня будут более отчетливые мысли по поводу либретто.

Еще раз спасибо Вам. И, пожалуйста, передайте мои приветы Вашей жене и мистеру. Крафту.

Искренне Ваш Дилач Томас

Боут-Хаус, Лохарн.

Кармартеншир, Уэльс, 22 сентября 1953 г.

Дорогой Стравинский!

Большое спасибо Вам за два исключительно милых письма и за то, *то Вы показали мне Ваше письмо к г-ну Чоат из Бостонского университета. Я бы написал Вам гораздо раньше, но я ждал, когда будут окончательно уточнены сроки моей поездки в США; к тому же агент по организации лекций в Нью-Йорке, который должен содействовать^ моему переезду через океан, оказался ужасно медлительным в устройстве дел. Я получил от него известие только на этой неделе. Теперь можно быть уверенным, что я буду в Нью-Йорке 16 октября; я должен буду побыть там до конца октября, выступая с чтением стихов и принимая участие' в нескольких постановках моей маленькой пьесы. Я хотел бы, если можно, приехать прямо в Калифорнию, чтобы побыть с Вами и приступить к первой стадии нашей работы. (Уверен, что не должен говорить Вам, как я взволнован возможностью написать это слово: «нашей». Так чудесно думать об этом.)

Одной из моих основных вабот являются, конечно, деньги. У меня нет своих собственных денег, и большая часть заработка идет, как будто, на оплату школьного обучения моих детей, которые неизменно становятся все старше и старше. Лицо, устраивающее мои чтения в октябре в нескольких восточных университетах и в Центре Поэзии — в Нью-Йорке, оплачивает мои путевые издержки туда и обратно. Но путешествие оттуда в Калифорнию я должен оплатить с&м из средств, вырученных чтениями. Надеюсь, все устроится должным образом. Может быть, мне представится возможность устроить несколько чтений в Калифорнии, что помогло бы мне покрыть расходы. (Надеюсь на то, что можно будет вычесть мои путевые издержки и т. п. из оплаты заказа, сделанного Бостонским университетом.) Хочу взять с собой мою жену Кетлин, и она думает, что сможет пожить в Сан-Франциско у своей подруги, пока я буду работать с Вами в Голливуде. Как бы то ни было, я справлюсь с этими вещами, я не должен надоедать Вам. Деньги на поездку в Калифорнию как-нибудь Добуду, я молю грабителей потерять их хоть немного в пустыне. Я знаю, что главное для меня возможно скорее приехать к Вам, чтобы мы могли начать — да, чтобы мы могли начать, каков бы ни был результат. Я ужасно много думал об этом.

Мне так жаль, что Вас надолго уложили в постель; надеюсь, теперь Вы уже поправились. Моя рука сейчас в порядке, она почти так же слаба, как другая.

Если Вы мне не напишете в Уэльс до моего отъезда, примерно до 7-го октября, мой американский адрес будет такой: с/о J. М. Brinnin, Poetry Center, YM-YWHA, 1395 Lexington Avenue, New York, 28. Но, во всяком случае, приехав туда, я снова напишу ВДм.

С огромным нетерпением жду нашей новой встречи и совместной работы. Обещаю никому не говорить о ней (хотя это и очень трудно).

Искренне Ваш Дилап Томас (I)

Р. К. Часто ли вы общались с Маяковским во время его знаменитого приезда в Париж в 1922 г.?

И. С. Да, но с Прокофьевым он был ближе, чем со мной. Я помню его довольно плотным молодым человеком — ему было тогда двадцать восемь или двадцать девять лет. Я считал его хорошим поэтом, восхищался и продолжаю восхищаться его стихами. Он же настойчиво говорил со мной о музыке, хотя его понимание этого искусства было абсолютно мнимым. Ов не говорил по-французски, и поэтому я всегда исполнял при нем роль переводчика. Вспоминаю один такой случай, когда я был посредником между ним и Кокто. Любопытно, что я легко находил французские выражения, переводя Маяковского, но не то Ямло с русскими при репликах Кокто. (I)

Р. К. Я часто слышу от вас слова восхищения по адресу Ортега-и-Гассет. Вы хорошо его знали?

И. С. Я видел его всего лишь один раз в Мадриде, в марте 1955 г., но я чувствовал, что знал его гораздо раньше но его работам. В тот вечер в Мадриде он пришел в мою гос-шпицу вместе с маркизой де Слаузоль. Мы вместе распили бутылку виски а очень веселились. Он был обаятелен и чрезвычайно любезен. Потом я часто думал, что он знал о своей болезни — j него был рак;

через несколько месяцев он умер. Он был невысок ростом, но казался крупным из-за своей большой головы. Его торс напоминал мне римского государственного деятеля или философа, и я весь вечер старался вспомнить, которым же из римлян он был. Он говорил на образном французском языке, сильно картавя, громким и слегка хриплым голосом. Он обо всем говорил в образных выражениях: Тагус в Толедо — «артериосклеротичен»; Кордова — «куст роз, но с цветами под землей и корнями снаружи»; искусство португальцев — «это их воспоминания о Китае, о пагодах». Из своих современников-философов он с уважением отзывался о Шелере, Гуссерле, о своем учителе Когене и Хайдеггере. О школе Витгенштейна: «Философия, называющая себя логическим позитивизмом, претендует теперь на то, чтобы считаться наукой, но это всего лишь краткий приступ скромности». Он рассказывал об Испании (я жалею, что его «Замки в Кастилии» не переведены на английский) и смеялся над сентиментальностью туристов по адресу «бедняков, живущих в пещерах», что,> по его словам, они делали не из бедности, а по старинной традиции. Он относился с симпатией и пониманием к США, когда мы говорили об этой стране — единственный европеец-«интеллигент», которого я встретил во время этой поездки, который что-то знал о ней помимо того, что читал у Мелвилла и в журналах. Он с гордостью показал мне фотографию, которую вынул из своего бумажника — на ней были изображены он сам и Гарри Купер, — сделанную в Аспене в 1949 г. Он говорил, что его переводчиком там был Торнтон Уильдер, но слушатели понимали его прежде, чем говорился перевод: «Благодаря моей неумеренной жестикуляции». (I)

Р. К. Не правда ли, одно время вы дружили с Д’Аннунцио?

И. С. Скорее, я часто видел его перед самой войной 1914 г., Дягилев же знал его еще раньше; он был большим поклонником нашего Русского балета. Впервые я встретился с ним у г-жи Голубевой в Париже, русской дамы «школы» мадам Рекамье — в продолжение всего нащего визита она сидела на диване, облоко- тясь и опершись головой на руку. Однажды в ее салон пришел Д’Аннунцио; это был человек маленького роста, живой, изящный, очень сильно надушенный и лысый. (Гарольд Никольсон весьма метко сравнил его голову с яйцом в «Some People».) Он был блестящим рассказчиком, живым и очень занимательным, что так не походило на «разговоры» в его книгах. Помню, его очень взволновала моя опера «Соловей»; когда после премьеры французская пресса дружно набросилась на эту оперу, он написал статью в ее защиту, статью, которую и теперь мне хотелось бы иметь. Я много раз виделся с ним и после этого. Он приходил ко мне домой в Париже, посещал мои балеты й концерты во Франции и Италии. Затем внезапно обнаружилось, что у него такой же отвратительный вкус в литературе, как у Муссолини во всем остальном. Он перестал быть «фигурой», утратил привлекательность. Но остался ли он читаемым автором или нет, влияние его все еще живо: интерьеры многих итальянских домов следуют описанным в его романах.