Но девочки тоже не могли попомнить веселой песни, все, что они предлагали, в конце, или в середине, или с самого начала было грустное… А звонкий голос Динки раздавался уже в другом углу сада, и желтые печальные листья снова медленно и скучно падали на крыльцо.

Вот и Казань… Ленька стоит на борту парохода и смотрит на кривые улички предместья, убогие домишки с плоскими крышами.

— Это еще, брат, не Казань… Это так коло берега беднота ютится. Сама Казань эвон где! — говорит повар Никифорович, указывая рукой на затонувшие в желтеющих садах золотые маковки церквей. — Старинный город… Казань-матушка!

— А сколько здесь стоять будем? — спрашивает мальчик. Ему кажется, что прошло уже много дней и ночей, с тех пор как пароход «Надежда» отчалил от родной пристани… Сильно скучает Ленька. Плохо ест, не идет ему «знатный матросский харч» на пользу.

— Не в коня корм… — ворчит толстый кок Никифорович, подкладывая Леньке не в очередь лучшие куски. — Не могу откормить, ваше благородие, — говорит он капитану. — Шибко задумывается мальчонка…

Не радовала Леньку и подвесная койка. По ночам тяжело ворочался он с боку на бок, слышался ему горький плач покинутой Макаки… Представлялось ему, что идет она по берегу одна-одинешенька, остановится, оглянется… Нет Леньки!

Больше всего мучили мальчика ночные кошмары: никак не мог он забыть перекинутую на утес и оставленную второпях доску. Снилось: идет по этой доске Макака, пошатнулась, взмахнула руками: «Лень!.. Лень!..»

А доска тихо поворачивается под ней…

Ленька вскакивал, крупный пот катился по его лицу…

«Нет, не работа это, не жизнь это..» — тоскливо думал он.

А все было бы хорошо, когда б не тоска по оставленной подружке. Матросы относятся к Леньке бережно и любовно: каждому бросается на помощь Ленька, не гнушается никакой работой. И промеж взрослых держится скромно; сидя за общим котлом, хлебает щи аккуратно, позади всех протягивает ложку…

— Хороший малец! Старательный, только уж больно невеселый, — докладывают капитану матросы.

Капитан зовет мальчика к себе в каюту, подолгу разговаривает с ним.

— Скучаешь, Леня? — часто спрашивает он. Ленька молчит и смущенно улыбается.

— Ты, малец, к нам привыкай. Дружба — она, конечно, первеющее дело, только на воде подружек забывать надо. Не до них тут!.. — глядя на Леньку, говорят старые матросы.

Без шуток, конечно, тоже не обходилось.

— Ну, вот пел ты ей… Пел не пел, а кричал чегой-то во всю глотку… начинает, посмеиваясь, какой-нибудь молодой матрос. — Ну ладно! Сейчас она девчонка маленькая… И дружба у вас, видать, крепкая… А вот как подрастет, тогда песней не утешишь… — Матрос смотрит на Леньку смеющимися глазами и подталкивает локтем соседа. — Да, подрастет и, глядишь, сменит тебя на какого ни на есть сухопутного Ваньку… А ты скучаешь…

— Не сменит! — гордо отвечает Ленька, и губы его растягиваются в улыбку.

— Чего там — не сменит! — сердито прикусывая хлеб, вступает пожилой матрос. — Подружка твоя с господского дому. Барышня! А ты — сирота без роду, без племени… Тебе за ней не гоняться, вот что!

— Верно, верно! — качает головой молодой матрос. — Она себе подберет почище… Вот как ездят у нас пассажиры иногда… Чудные имена у барчат… Все Мунчик да Пунчик, али Гогуся какой-либо… Вот и бросит она тебя ради Гогуси али Пунчика… Эх, ты!

— Не бросит! — повторяет Ленька, и, представив себе, как сердито налетает Макака на неугодных ей пунчиков и гогусек, он вдруг звонко хохочет. — Вот знала б она!

— Ну, вот и развеселился! — добродушно улыбаются матросы. — А как повернем назад от Казани, так и вовсе запрыгаешь!

Ленька ждет Казани. Долго стоит пароход в Симбирске. Капитан снова берет груз… Матросы носят на плечах мешки с зерном, ящики с сушеной рыбой.

Ленька суетится вместе со всеми, тянет на плечи тяжелый мешок.

— Иди, иди! — гонят его матросы. — Куда лезешь? Не подужаешь ведь.

Ленька выходит на пристань. Заработать бы тут, да пассажиров мало, и, того гляди, капитан рассердится. «Ты, — скажет, — сыт, чего матросскую честь мараешь? Как нищий за пассажирами вяжешься…» Эх! Не на что Леньке купить обещанные красные сапожки, негде заработать ему на эту покупку…

Перед Казанью капитан вызывает мальчика в каюту:

— Пойдешь со мной в город. В Казани сейчас выставка. Вот тебе рубль — купи что-нибудь на память!

— Спасибо, — сияя, говорит Ленька и бежит чистить своя новые брюки.

По всей форме нарядили Леньку матросы. Портной Силыч перешил ему брюки и рубаху, воротник пришлось сзади присобрать, бескозырка нашлась в аккурат.

Гордо сходит на берег Ленька. Рядом с ним идет капитан в своем белом нарядном кителе. Кажется мальчику, что все встречные пялят глаза на его капитана. Да и на него, Леньку, тоже небось посматривают — матрос! По всей форме матрос, только ростом маловат. Ленька выпячивает грудь, тянется вверх, непривычные к ботинкам ноги его зажаты как в колодки, но он все готов стерпеть! И на душе у него радостно. Целый рубль дал ему капитан! На это не только сапожки купишь, а и тюбетеечку Макаке можно привезти.

Долго идут по кривым уличкам и переулкам капитан с Ленькой, а города все не видно.

— Вон город! Там улицы красивые, просторные… Магазины, лавки… Татары прямо на улицах коврами торгуют, тюбетейки, чувяки продают… А на выставке всего много! — говорит капитан.

«Мне, самое главное, сапожки…» — оглядываясь, думает Ленька.

Они проходят мимо большой, красивой церкви. На паперти сидят нищие. Из широко раскрытых резных дверей слышен однообразный певучий голос попа.

Капитан замедляет шаги.

— Ты богу молишься? — спрашивает он Леньку.

— Нет, — усмехается Ленька. — Не молюсь.

— Что ж так? — удивляется капитан.

— Разочаровался я в боге. Два раза просил его заступиться, и оба раза надул он меня, — серьезно говорит Ленька и машет рукой: — Бог с ним, с этим богом!

— О чем же ты просил его? — с улыбкой спрашивает капитан.

— Да один раз послал меня хозяин за хлебом и три копейки дал. А я, уж не знаю как, обронил эти три копейки. Ну, думаю, запорет меня злодей… Искал, искал — нету… А тут церковь, народ молится… Бросился я туда; бился, бился головой об пол, плакал, просил: «Господи, подкинь мне мои три копейки либо защити меня от хозяина…» — Ленька грустно усмехнулся и махнул рукой: — Два дня после этого без памяти лежал от побоев…

Капитан внимательно и серьезно глядел на тонкое, бледное лицо мальчика, на лучистые серые глаза с глубоким, недетским выражением…

— Бог — это наша совесть, Леня, — сказал он, помолчав. — У каждого человека свой бог.

Они вышли на главную улицу. Здесь бойко цокали по мостовой экипажи, звенели конки… Встречалось много нарядной публики, между ними важно шествовали богатые татары в пестрых длинных халатах, в расшитых цветной шерстью тюбетейках… Около входа на выставку толпился народ. Капитан взял два билета, и они прошли на главную аллею; от нее шли еще аллеи. Между ними огромная клумба с цветами. Цветочки были всех сортов, но очень маленькие, кукольные; они густо синели, краснели, розовели в поблекшей, но все еще густой бархатной траве. На дощечке было написано: «Американский газон. За топтание штраф!»

«Сорвать бы Макаке… Не видала она еще таких-то…» — подумал Ленька, но сорвать не посмел.

Они прошли с капитаном мимо богатых лавок. В одной торговали яркими, расшитыми цветной шерстью коврами; ковры были раскинуты прямо на траве; в другой Ленька увидел, как из зерен какао делают шоколад… Шоколаду было много; среди плиток, уложенных на громадный противень, были белые, зеленые и розовые шоколадины.

«Не едала еще Макака таких-то, — сжимая в кармане свой рубль, подумал Ленька. — Вот куплю сапожки, тогда уж что останется…»

Рубль казался Леньке несметным богатством. Он зорко глядел по сторонам, не висят ли, не стоят ли где красные сапожки со светлыми подковками… Эх, обегать бы живо-два всю выставку, да капитан идет рядом…