По-прежнему весело проходит воскресенье. Лина печет большой пирог, приезжает в гости Малайка… Все идет по-прежнему… Изменилась только Катя. После отказа Виктору и примирения с Костей Катя ожила, повеселела и меньше стала обращать внимания на всякие неприятности.

— Катя совсем не жалуется на тебя, Диночка! Ты, наверное, уже исправилась? — шутит мама.

— Это Катя исправилась, — серьезно отвечает ей Динка. Мама смотрит на Катю, и обе они смеются. Вечером они рассказывают об этом Косте и смеются все втроем. Но Динке не смешно. В голове у нее теснятся разные мысли… Из рассказа Леньки она вдруг поняла, как трудно заработать деньги. Ей запомнился тяжелый мешок, который мальчик взваливал себе на спину… Она видела, как носят такие мешки грузчики. На висках их вздуваются синие жилы, по лицу грязными струйками стекает пот… Динке жалко Леньку, жалко и студента в рваной шинели… Она думает о запрещенных бумажках, которые подкидывает рабочим этот студент, Засыпая, она видит, как ветер разносит по базару эти бумажки, видит, как Ленька взваливает на свою спину мешок» и сердце у нее сжимается от страха.

— Лень, ты не езди больше в город, — просит она, приходя на утес.

— Да я уж и так сижу… Плохо без билета ездить… — хмуро отвечает Ленька. — Только и тут мне делать нечего… Вчера еле-еле на хлеб наскреб.

Динка смотрит на бледные, запавшие щеки Леньки, на темные выемки под глазами…

— Катя, дай мне фартучек с белочкой, — просит она перед обедом тетку.

— Да ты уже выросла из него! — смеется Катя.

— Да нет еще… Дай мне, а то я очень пачкаю платья, — скромно говорит Динка.

Катя вытаскивает из комода детский фартучек с большим карманом на животе и с вышитой на кармане белкой.

— Вечные у тебя фантазии! — говорит она, пожимая плечами.

За обедом Динка запихивает в карман хлеб, хватает со своей тарелки котлету… Просаленная насквозь белка на ее животе предательски отдувается, и как ни исправилась Катя, а все-таки она сразу замечает и оттопыренный карман, и жирные пятна на Динкином фартуке.

— Что это ты сделала? — с удивлением восклицает она и, морщась от брезгливости, вытаскивает двумя пальцами измятую котлету. — Фу, какая гадость!

— Отдай! — чуть не плача, кричит Динка. — Это не гадость, это моя… я свою взяла!

Но Катя уже бросает котлету на грязную тарелку:

— Есть надо за столом! Сними сейчас же фартук, глупая девочка!

Динка молча снимает фартук.

«Наплевать мне на твою котлету! — сердито думает она. — Я завтра с шарманщиком напою сто штук таких котлет!»

И, бросив на стул фартук, она бежит к кукольному ящику, где хранится ее рваное платье.

«Встану раным-рано и пойду… Дзинь-дзинь денежки в шапке! Целую кучу заработаю и принесу Леньке!» — мечтает девочка.

Жарко парит солнце. Склонив усталые ветки и словно задумавшись о чем-то, стоят деревья; не шелохнется лист, притихли птицы. По лесной дороге, согнувшись под тяжестью шарманки, плетется старик. Рядом с ним, то отставая, то забегая вперед, семенит маленькая нищенка… Крутые кольца волос липнут к ее потному лбу; красные от жары щеки покрыты пылью, синие глаза устало щурятся на солнце, на разбегающиеся от дороги тропинки, на виднеющиеся среди зелени крыши разбросанных по лесу дач.

— Дедушка, нам дадут попить? — спрашивает Динка, облизывая языком губы и поправляя сползающее с плеча рваное платье. — Я попрошу, дедушка, ладно?

Но старик, глядя себе под ноги, молча шагает вперед… Сухое, морщинистое лицо его застыло в одном выражении долготерпения и покорности судьбе.

На свету кружатся мошки. Динка отгоняет их рукой и от нечего делать разглядывает приплюснутую шапку на голове шарманщика, изрезанный морщинами лоб, покрытый черными точками бугорчатый нос и свисающие из-под шапки, похожие на желтые лохмотья седые волосы.

машинально припоминает она и, забегая вперед, участливо спрашивает:

— Тяжело тебе, дедушка?

— Тяжело, — каким-то хрипящим звуком выдыхает старик.

— Ты, наверное, хочешь пить? — снова спрашивает Динка. Шарманщик медленно поднимает голову и поводит вокруг мутными, выцветшими глазами.

— Вот спросим… Где-нибудь подадут водички-то… Старик и девочка рано выбрались на работу, они обошли уже несколько дач. Динка пела и перепевала три песни, которые играет шарманка; она пела старательно, чисто, но на глазах ее уже не появлялись слезы, как тогда, на пристани. Она не жалела больше тех, о ком поется в песне, и не представляла себя несчастной, брошенной сиротой. Она думала о Леньке, и каждая монета, падающая в шапку, вызывала у нее радостную улыбку.

— Пожалейте нас, люди добрые! — весело говорила она, встряхивая шапкой.

Потом снова пела и, повторяя заученные слова песни, безучастно смотрела поверх голов своих слушателей… Динка работала. И ничто в ней уже не напоминало ту маленькую, трогательную нищенку, которая вызывала всеобщее сочувствие. И слушатели ее были уже не те простые, бедные люди, которые сами видели горькую нужду и от всего сердца жалели сироту. Сейчас это были дачники. Заслышав звуки шарманки, к ограде подбегали нарядные дети, а вслед за ними торопились бонны, нянечки в белых чепцах или бойкие горничные в кружевных передниках.

— Ступайте отсюда, — говорили они, — господа отдыхают.

Шарманщик резко обрывал музыку и шел к следующей даче; Динка, приготовившаяся петь, следовала за ним.

Но чаще дети поднимали крик и бежали к матери с просьбой впустить шарманщика.

— Мама! Там девочка! Пусти их! — кричали они, подбегая к веранде.

Калитка открывалась, горничная, брезгливо морщась и отстраняя детей, вела шарманщика и девочку по красивой аллее, усаженной по бокам выращенными в оранжереях диковинными цветами.

— Играйте! — приказывала она, остановив их неподалеку от веранды.

Старик перетягивал на шее ремень и, стащив со своей спины шарманку, упирал ее деревянной ножкой в песок. Динка становилась в позу. Дети, стоя поодаль, с любопытством смотрели на ее вихрастую голову, рваное платье и босые ноги Пение сопровождалось заунывной хрипящей музыкой. Ни веранде появлялись взрослые и, облокотившись на перила, перекидывались шутками. Маленькая бродяжка смешила их своей манерой прижимать руку к груди и откидывать назад голову с полузакрытыми глазами.

пела Динка, и с веранды раздавался громкий хохот… Дети подбегали к взрослым и, получив от них завернутые в бумажки деньги, бросали их в шапку. Динка разворачивала бумажки и, тряхнув над своим ухом шапкой, бежала к деду. Шарманщик выгребал деньги в свой карман и низко кланялся, благодарил.

Иногда музыка и пение прерывались на середине, горничная совала старику деньги и поспешно выпроваживала его за калитку. Динка, ничуть не огорченная тем, что ее прервали, бежала впереди…

В одной даче пожилая дама с седыми буклями остановила ее пение в самом начале:

— Подожди, девочка! Какие песни ты поешь? — строго спросила она.

Решив, что для этой важной дамы необходимо назвать композитора, Динка бойко перечислила все три песни, которые играла шарманка, и, остановившись на одной, громко заявила:

— «Ах, зачем эта ночь…» — песня композитора Глинки.

— Что такое? При чем тут Глинка? Это не для детей, — сказала старая дама и, обернувшись к мальчику и девочке, которые безмолвно стояли около ее кресла, повторила: — Вы видите, дети, это не для вас! Пусть старичок просто поиграет.

Динка возмутилась.

— Но я знаю и другие песни, — сказала она.

— Какие другие? Все в том же роде? Нет, уж не пой, пожалуйста!