— Я... ты... мы, — прошептала она, — никогда такого не было.

Его пальцы просеивали ее волосы, и он пробормотал:

— Мы всего лишь еще любовники одной ночи, Лия.

Она зашевелилась, он поймал ее, удержал, прежде чем она нарушит их соединение, ему почему-то по неизвестным для себя причинам, было важно находиться в ней. Этого он тоже не мог объяснить… пока.

— Я не имею в виду, что между нами никогда не было такого секса. Я имею в виду, что со мной такого никогда не было. Может у любой другой было в истории времени, но не у меня.

«Результат драмы», — подумал он, улыбнувшись, прежде чем его внутренности сжались от воспоминания.

— Я не драматизирую! — возразила она, и его тело содрогнулось от шока.

Он не общался с ней мысленно. Или, точнее, он не хотел, чтобы она его вообще слышала.

— Ты меня слышала? — спросил он.

— Да, ты разговаривал со мной. Или, я бы сказала, смеялся надо мной. — Она снова попыталась зашевелиться, но он прижал ее к себе. — Дай мне встать, — потребовала она.

Его руки напряглись, прежде чем он ответил:

— Я хочу чувствовать тебя со мной еще немного.

Она прижалась к нему.

— Разреши... мне… немного привстать!

Он позволил ей подняться, но только верх туловища. И прижал ее бедра к своим, обняв за талию.

Она пристально смотрела на него сверху вниз, ее волосы волнами падали ей на лицо. Глядя на нее, он наконец почувствовал, как кошмар стал отпускать.

Это была Лия, его Лия, теперь полностью его, вся.

Не убегая, не прячась, не взбираясь на эшафот, она была жива и, по-видимому, сердилась на него.

Он улыбнулся, отчего она нахмурилась, и в свою очередь, его улыбка стала еще шире.

— Ты, кажется, в очень плохом настроении, хотя только что кончила дважды, — заметил он.

Ее глаза расширились, гнев усилился, это он понял по ее сердцу, которое, как и его, забилось сильнее. Она открыла рот, чтобы что-то заявить, но потом вдруг покачала головой и посмотрела в сторону.

Затем пробормотала:

— Почему я не могла стать наложницей какого-нибудь другого бессмертного? Оборотня. Или Франкенштейна, я могла бы сбежать от Франкенштейна. Он двигается не так быстро. Призрак тоже бы подошел, они бесплодны. Я, наверное, мог бы поскользнуться...

Она не заметила, как он замер, но замолчала, когда он перевернул ее на спину. Выйдя из нее, он устроился на ней сверху, прижимая ее к кровати.

Она удивленно уставилась на него.

— Что ты знаешь о других бессмертных? — потребовал он, в его голосе звучала дикая ярость, главным образом потому, что он был в дикой ярости.

Она отреагировала на его ярость. Он почувствовал и услышал, и ему было наплевать.

— Чт... что?

— Что ты знаешь о других бессмертных? Оборотнях? Призраках?

— О Боже мой, — прошептала она.

Люсьен встряхнул ее, и сделал он это не очень нежно.

— Отвечай мне, черт возьми!

— Я не знаю! — выдохнула она. — Я имею в виду, Эйвери...

Она замолчала, ее глаза опустились на его подбородок, когда напряглась.

Сквозь стиснутые зубы он процедил:

— Я, черт возьми, убью его.

— Люсьен? — Ее тон был неуверенным и очень испуганным.

Его пристальный взгляд впился в нее.

— Не говори никому, что ты знаешь о существовании других бессмертных, Лия. Ни единой живой души. Ни твоей семье, ни Стефани, ни Эдвине...

— Эдвина знает, — тихо призналась она. — Она была там, когда Эйвери...

Он закрыл глаза и выдавил:

— Черт возьми.

— Он ничего не сказал, Люсьен. Ничего особенного, — поспешно сообщила Лия, защищаясь, и он открыл глаза, пристально глядя на нее. — Он просто сказал, что он бессмертен, но не вампир. Он не сказал мне, кто он такой. Он не сказал, какие еще есть бессмертные. Он сказал, если он что-нибудь скажет, ему могут убить. Я просто угадала.

— Держу пари, моя зверушка, он не сказал тебе, что если кто-нибудь узнает, что ты знаешь, то тебе грозит верная смерть.

Она резко втянула воздух.

— Да, — отрезал Люсьен. — Значит, никто не должен быть посвящен в этот секрет. Никто. Я перекинусь парой слов с Эдвиной и несколькими с Эйвери.

Ее рука легла ему на шею, пальцы сжались, и он почувствовал легкую дрожь.

— Прошу тебя, не сердись на него. Он добрый, — прошептала Лия.

— Подвергать чужую жизнь опасности далеко от доброты, — ответил Люсьен, его гнев не утихал, ночной кошмар был слишком свеж, как и эта новая опасность.

Боль пронзила ее лицо, прежде чем она продолжила мягким голосом:

— Может он устал прятаться, Люсьен. Может он почувствовал, что находится среди друзей. Может он понял, что я приму его таким, какой он есть. Может он доверял мне. Из-за этого не стоит злиться. Это честь, которую он мне оказал.

— Если ты позволишь мне сломить тебя однажды, это не сделает тебя другом и защитником всех бессмертных на следующий день, Лия. — Его тон был резким и насмешливым, потому что ее слова не возымели на него никакого эффекта.

Он все еще злился.

И был встревожен.

Совет рассматривал его просьбу. Они были у него в долгу, и у него имелись друзья в Совете, друзья, которые, он не сомневался, станут союзниками, если все пойдет не так, как он хотел. Поэтому друзья сделают все, что в их силах, чтобы все пошло как по маслу. Никто не хотел войны.

Те, кто не был друзьями, кто хотел бросить вызов переменам, так как боялся их или потому, что ненавидели самого Люсьена, использовали Рейфа, который теперь ночевал у Ланы, в качестве основания для отказа ему в просьбе.

Рейф еще не взял Лану в любовницы, но сказал Люсьену, что хочет, и теперь он ночевал у нее, и это послужило причиной, из-за которой Совет наконец вызвал тогда к себе Люсьена. Рейф пока не переехал к Лане, опасаясь за ее безопасность.

Люсьен одобрял намерения Рейфа и, разговаривая с ним, поощрял его.

Как он поощрял бы любого вампира, который, черт возьми, хотел бы вести себя как, мать твою, настоящий вампир.

Если бы об этом стало известно, то повлияло бы на Совет не в его пользу, даже его друзья могли возражать. Люсьену оказать услугу — это одно, а допустить безудержное и повсеместное изменение многовековых традиций — совсем другое.

Однако если бы стало известно, что Лия узнала о существовании других бессмертных, его просьбу тоже не удовлетворили бы, ее казнили бы.

Нет, за ней началась бы охота, а потом ее казнили бы.

У Совета было достаточно причин для беспокойства, о большинстве из этих причин она даже не знала, но Совету еще она самая важная причина — война между бессмертными, черт возьми, была не нужна.

Он заметил, как она вздрогнула от его насмешки. Ее это задело, но он не обратил внимания на ее чувства. Он загладит свою вину перед ней, и она простит его. В этот момент он должен был заставить ее понять.

— Не совсем хорошо с твоей стороны, — прошептала она.

— Не совсем. Я не пытаюсь вести себя мило, зверушка. Я пытаюсь донести до твоей тупой, упрямой головы, что это очень серьезные вещи.

Ее глаза вспыхнули.

— Я могу быть упрямой, Люсьен... — Она заколебалась, выглядя странно, но в то же время забавно смущенной на секунду, затем повторила: — Ээээ, Люсьен, как тебя там, я не тупая. Кажется, я поняла. Верная смерть — довольно сильный мотиватор для сохранения тайны.

Когда она замолчала, то пристально посмотрела на него. Он ответил ей свирепым взглядом. И почувствовал ее дискомфорт задолго до того, как был готов отступить.

Наконец, язвительно она потребовала ответа:

— Кстати, как тебя там, у тебя фамилия есть?

Люсьен расслабился, отчасти потому, что верил, что она понимает его беспокойство, главным образом потому, что она была смешной.

— У вампиров нет фамилий.

Ее гнев рассеялся, глаза расширились, и она ответила:

— Значит, ты типа Шер? Мадонны? Ты просто Люсьен?

— Шер и Мадонна родились с фамилиями, они просто их не используют. А я «просто Люсьен».

Ее взгляд скользнул к его плечу, и она пробормотала: