— А чего искать? — развел руками сын старейшины. — Уж найдено все давно. Наверное, даже раньше, чем я это понял. Ни одна знакомая мне девица не сравнится с Грозой Ратиборовной.

Владивой покивал, плотно сжимая губы.

— Ты не удивляйся, Домаслав, что я сюда пришел, — улыбнулся князь одним уголком рта. — Гроза мне все равно что родная. Прожила в детинце ни одну зиму, все рядом с Беляной. Потому и тревожусь о ней так же, как Ратибор.

— Я понимаю, — с легким напряжением в голосе ответил парень. — И любому приятно, что самого князя судьба воспитанницы беспокоит. Но я уверить хочу, что все сделаю, чтобы подле меня, в моем доме ей жилось не хуже, чем в детинце.

— Это вряд ли, конечно, — рассмеялся Владивой. — Но я посмотрел на тебя — и моя душа успокоилась. Ты — достойный преемник отца, которого я давно знаю и уважаю безмерно. Потому Ратшу в сговоре с ним о вашем обручении с Грозой поддерживаю. Хоть ему, верно, мое одобрение и не нужно.

Он выразительно посмотрел не на воеводу, а на Грозу — и у нее аж уши загорелись. Если бы не колты, что немного их прикрывали, все увидели бы, верно, как они полыхают краснотой. Ратша ничего не стал отвечать на слова князя, только крепче пальцы в замок сомкнул. А Владивой принялся расспрашивать сына старосты о том, как прошла весна в Ждимириче, как поживает отец и матушка, не сосватали ли еще сестер-погодок, которые уже вошли в ту пору, когда можно о замужестве думать: удивительно, как все помнил. Даже Гроза уж в лицо малявок тех не помнила, какими были Вратка и Гасава, когда она еще жила в той большой веси, которую от города, верно, отличало лишь то, что стен вокруг нее никто не возвел. Да и крома не было, конечно. Но люда там самого разного всегда было уйма.

Так и потекла беседа дальше, а ей оставалось лишь слушать и присматриваться. Кажется, парни уж совсем разомлели от внимания князя. И Домаслав перестал украдкой зыркать на правителя с легкой вопросительной опаской: не мерещится ли? Один Ратша сидел, словно истуканом вдруг обратился. На все вопросы князя или гостей отвечал неохотно — и показалось вдруг, что прямо сейчас накроет его то состояние недоброе, когда и вовсе его сложно дозваться. Гроза и прислушалась невольно: не почуется ли чего, зова какого, притяжения, что заставило бы отца оторваться от яви?

И вдруг, словно терпение у него закончилось. Ратша встал, оперся ладонями о стол и окинул мужей взглядом.

— Хорошо познакомились, — улыбнулся через силу. — А теперь пусть Гроза и Домаслав чуть вдвоем побудут. Им, верно, тоже есть о чем с глазу на глаз посудачить.

И с понятным напором он взглянул на дочь, прежде чем выпрямиться и пойти прочь из общины, что уже разогрелась, наполнилась легкой духотой от силы, что излучали молодые парни и умудренные мужи, сидя здесь за разговорами и медовухой, которую принесли отроки, как только пришел сюда князь.

Владивой дернул уголком рта, но возражать не стал, хоть и мог за пояс быстро ближника заткнуть, коли ему нужно. Он поднялся вместе со всеми, а пошел впереди. А когда за спиной Грозы проходил, у нее внутри все так и замерло от легкого касания руки — как будто всего лишь случайного — под лопаткой. Словно упредить хотел князь ее, чтобы слишком-то с женихом не любезничала.

Да ей и не хотелось. Пока слушала она толки мужей, не вмешивалась и все думала, что после говорить Домаславу станет. А вот он сидел теперь перед ней, улыбался легонько, внимательно и благожелательно разглядывая ее лицо. А слова все разумные, веские, вдруг пропали из головы.

— Я рад тебя видеть, Гроза, — первым заговорил Домаслав, будто они только сейчас встретились. — Может, и не поверишь, но дня не проходило, чтобы не вспоминал тебя с тех пор, как ты из Ждимирича уехала.

— Верю, почему же, — она усмехнулась горько. — А ты не думал, отчего так случилось? Почему не шла из головы? Ведь мы малы тогда еще были…

— Не шла, потому что в душу запала. Не так уж я мал был. Уж постарше тебя, малявки, — его серо-голубые глаза сощурились слегка, отчего он на миг напомнил ей Рарога, хоть и не похожи они вовсе.

Как не похож дрозд на сокола.

— А я тебе другое скажу, Домаслав, — Гроза на миг сжала губы, вынимая из памяти все слова, что одно к другому сложить успела. — Тебе лучше от мысли меня в жены взять, отказаться. Ты ведь, верно, знаешь, кто я такая. И что тебя ждет рядом со мной?

Замолчала, почти силой заставляя себя дышать: до того неловко, словно в постыдном чем призналась. Домаслав вдруг встал и, неспешно обойдя стол, сел рядом. Опустил взгляд на ладони Грозы, сложенные перед ней, напряженно сомкнутые. И, чуть поразмыслив, он провел легонько кончиком пальца по круглым костяшкам. Гроза отдернула руку, отчего-то напугавшись, точно чудище какое на нее выпрыгнуло. Он что, не слышит ее совсем?

— Слышал я о тебе и о матушке твоей разные кривотолки, Гроза Ратиборовна, — обратился нарочито вежливо, чуть посмеиваясь. — Но пока ни одна из сплетен правдой не обернулась. Я бы проверил, конечно, нет ли у тебя под подолом копыт,

— усмехнулся лукаво, прожигая пристальным взглядом, — но уверен, что там только стройные ножки. А значит, все то, чем меня напугать пытались те, кому я в зятья больно нужен, или в женихи, может, неправда вовсе. А там жизнь покажет, верно?

— И в реке сгинуть не боишься? — покачала головой Гроза. — Не боишься, что уйду, оставлю одного — тоску в сердце перекатывать?

— Я и без того тоскую какой год. Потому не боюсь. И уверен — удержать смогу, коли понадобится.

Она вздохнула, чуть удивленная и раздосадованная таким спокойным упрямством. Уверенностью в том, что каждая мысль в его голове — верная. И что его уж точно обойдет стороной недоля, убережет Макошь, Сварог ли сам. А может, и Даждьбог, которому все пращуры Домаслава всегда служили рьяно.

— Я не в той силе, чтобы тебя отговорить, — наконец ответила. — Но не жди от меня радости великой от того, что мне доведется твоей женой стать. Не потому что ты плох. Нет! Всем хорош. Прав отец. А только потому что я знаю, что во многом ты заблуждаешься. И, коли из этой чащи не выберешься сам, я помочь тебе ничем не смогу.

Домаслав нахмурился слегка. И проблеском надежды осветилось все внутри: понял, может? Донеслись-таки ей слова до разума, одурманенного ярой влюбленностью? Но ладонь парня уверенно легла поверх ее, сжала, до самых костей прогревая особым теплом. И все чаяния о благоразумии сына старейшины Буде гостя рассыпались горячим песком.

— Я рад твоей заботе. Но позволь и мне о другом позаботиться. Жизнь твою устроить так, чтобы никакая сила тебя увести не смогла от меня. Чтобы ты и думать не думала о том, что так случиться может. И, коли ты позволишь мне попытаться… то я прошу у тебя залог будущего сватовства, с которым я приеду на Купалу туда, куда скажешь.

Его глаза словно серебряными обручьями сковали, не давая отвернуться, остаться хоть немного нечестной, суровой и безразличной к его спокойным и взвешенным доводам. Против Владивоя — яростного, сильного, как водопад на крутом пороге Волани, против Рарога — буйного и неуемного точно весенний ручей, Домаслав казался степенным потоком, что несет широкие воды по ровному руслу. Уверенно — сотни лет.

Гроза сдернула с пальца витой серебряный перстенек, что дарил ей отец в тот день, как пришла ей пора поневу надевать. Взвесила его в ладони и протянула Домаславу.

— Раз бесстрашный такой — бери.

И понадеялась вдруг, что перстень обожжет его, точно каленый, заставит руку отдернуть. Но Домаслав взял его кончиками пальцев, словно из паутинки сделанный, и осторожно нанизал себе на гривну рядом с оберегами.

— Спасибо, Гроза.

Тяжко было уплывать из Белого Дола. До того тяжко, что Рарог и не ожидал даже, что так будет. Словно разрывается что-то в груди. Жилы какие или сердце само. И, кажется, осерчала на него Гроза за слова резкие, обидные и, наверное, несправедливые, но сам он не мог никак из мыслей вытрясти ясное, как блик на острие клинка, осознание: Гроза с Владивоем связана. Да не просто чувствами сродни отцовским, когда старший о девице беспокоится и защитить ее хочет. Тут другое: обжигающая страсть и ревность такая, что разум застит. И когда девушка, уже разобиженная и злая, как волчица, ушла из дружинной избы, Рарог еще долго сидел, замерев на месте, и пытался погасить ясные образы, что прыгали перед взором. Как Владивой мог обнимать ее, как ласкал или, может, даже больше? Разве ж она призналась бы?