— Дочери спасибо скажи, что жив сегодня останешься, Делебор, — прохрипел Рарог, едва проталкивая слова сквозь собственное дыхание. — Еще раз встретишься мне — точно в землю ляжешь. Так ляжешь — никто не найдет.

Он надавил сильнее коленом ему на живот и руку с оружием опустил. Так тихо сразу стало. Как будто только все и ждали, что этим все закончится. Утирали мужики свежую кровь с лиц. От прота промаргивались, бормоча ругательства, еще не в силах унять гнев, что вперед их толкал. И досаду — на соратников бывших.

— Я ухожу, — громко проговорил Рарог, чуть отдышавшись. — Ватага пусть себе другого предводителя выбирает. И решает, служить князю или нет. После того, что я сделаю, со мной он вряд ли говорить захочет.

— Как от князя будешь бегать? — нахмурился Другош, вытирая пот над бровью изрядно грязным рукавом. — Одно дело, когда девицу у него из-под носа уводил. А другое — жену.

— Может, статься так, что не буду бегать, — он пожал плечами, взглянул на медленно встающего с земли Делебора. Кто его знает, не решит ли вновь ударить.

— Но сейчас мне надо туда вернуться, откуда все пошло. И только с Грозой.

Другош хмыкнул и вдруг пошел сам в сторону князевого стана. Другие за ним направились, ни слова не говоря, но явно понимая, что делают.

— Ты, пес кудлатый, еще станешь кому из нас вредить, — все же обернулся напоследок Другош на Делебора, — я тебя не пожалею. Я твою дочку в глаза не видел ни разу. Мне перед ней не виниться. Струг свой забирай и проваливай.

Делебор мрачно сплюнул в сторону кровавую слюну — ничего не ответил, да можно было догадаться, что так и поступит. Рарог покачал головой, вздохнув — не оставит его никак находничья жизнь. От нее так просто не отмахнешься. Но может статься так, что именно она сейчас поможет еще Грозу забрать. А там разными дорогами с ватагой идти надо. Не столько для собственного спокойствия, сколько ради того, чтобы их княжьим гневом не зацепило, как тот пропажу жены обнаружит.

С самого утра Гроза себе места не находила. Еще затемно вышло войско князя к стенам Белого Дола. И вот теперь уже вечер, а от них не было еще никаких вестей. Уж и светило склонилось к закату. Потеплели верхушки мрачных елей, что надежно укрывали стан княжеского войска. Тихо говорили о чем-то кмети снаружи — те, которых оставили стеречь одну оставшуюся лодью и женщин — точно лошадей.

Гроза то и дело принималась ходить по шатру, дергая убрус, который словно бы душил ее. Каждый треск, каждый шорох, что доносился из густой сумрачной чащобы заставлял вздрагивать и замирать, прислушиваясь: не идет ли кто. Не возвращается ли войско. Не торопятся ли неприятели захватить еще то, что осталось от Владивоева добра.

И странно — она не боялась смерти. Не боялась расплату получить от Ярдара, о которой так и не забыла, даже когда князь заплатил вергельд за погибшего Уннара. Она не чувствовала себя свободной от угрозы мести. От вины своей, от крови, что по-прежнему продолжала течь в ней. Только в какой-то миг это перестало иметь значение: когда была на рядом с Рарогом. А теперь навалилось все с удвоенной силой. Точно грудой камней.

Только увидела она его живым, совсем таким, как раньше: и блеск его теплых глаз, и улыбку чуть растерянную, словно бы он и готовился к их встрече, а все равно оказался не совсем готов увидеть то, что увидел. Да как бы она смотрела на него, если бы увидела на пальце супружий перстень, что связывал бы его с другой? Но нет, на его гривне висел ее — витой, серебряный. Тот, что прошел путь из рук хозяйки, через руки Домаслава — туда, где ему быть и положено. И этот перстенек, который Рарогу едва на мизинец налезет, до сих пор служил заручением ее чувств к нему. Того, что ничуть не остыло, только болезненнее стало и острее за эти седмицы, что они не виделись. А теперь вот снова опасность потерять, казалось бы, обретенное, но постоянно ускользающее из рук. Каждый раз опаляет, продирает до самой глубины плоти — и пропадает, оставляя незаживающие рубцы. Кажется, и себя можно наизнанку вывернуть, чтобы выпустить наружу этот тугой жар, что изводит ее день ото дня.

Гроза задохнулась на миг, ясно представив вдруг, как нависает лицо Рарога над ней, так близко, так жарко сияют его глаза, словно бы наполненные плавленым золотом. Как он гладит заботливыми руками ее талию и бедра — чтобы в следующий миг раскинуть их в стороны и взять то, что ему принадлежит. Не обрядом свадебным — против воли — а самой душой Грозы. Тем, что лишь подтверждалось теперь жизнью, крепнущей в ней с каждым днем все больше.

Как рассказать? До слез больно в груди от того, что он не знает еще. Одна она только несет это знание в мыслях, в ощущениях тела, что меняется с каждым днем все заметнее. Скоро уж все догадываться начнут.

— Да перестань же ты ходить туда-сюда! — не выдержала сидящая неподалеку Беляна.

Она и тут нашла себе занятие: верно, для того, чтобы мысли унять. Устроилась у небольшой разведенной в углублении теплины и плела на дощечках ленту. Гроза тоже пыталась руки занять да все забывалась, останавливалась. И усидеть на месте никак не могла.

— Боюсь я, — ответила подруге.

Взглянула на нее, остановившись рядом. И вдругорядь отметила, как поменялась княжна. И дело-то вовсе не в платке, что покрывал ее голову, не в лице сосредоточенно-хмуром. А в чем-то, что ускользало от взора и впивалось иглами в самую глубину разума, тревожа и заставляя приглядываться. Заставляя хотеть найти эту разгадку. За все это время Гроза ни разу не спросила, как жилось Беляне с Любором, к которому она так стремилась. Может, знала, что услышит. Жилось хорошо: она по-прежнему любит его. Да вот сила рода, который княжна оставила так резко и опрометчиво, не забылась. Не порвалась эта нить — и она-то притянула ее обратно к отцу — рассказать об опасности.

— Ты-то и боишься? — усмехнулась княжна. — У тебя вон меч в ларе лежит.

Гроза невольно на тот ларь покосилась. Лежит, родимый. Покоится пока в ножнах, да и хотелось, чтобы там ему и остаться. Хоть и готова она была взяться за его прохладную рукоять. Готова была кровь пролить, если люди Ярдара сюда доберутся вдруг. Даже если люди Любора — все равно.

Но она не знала, что будет даже через миг. И чувство это — неизвестности — словно бы разрывало ее, четвертовало. Медленно, до хруста в костях.

Тянуло костром в щель полога, снедью приготовленной Драгицей и Варьяной нарочно для оставшихся здесь. Женщины говорили о чем-то тихо между собой. Бубнили кмети озадаченно, раздосадованные тем, что им здесь пришлось остаться, в то время как остальные с варягами и долессчанами рубятся. Оно только издалека кажется, что битва — лишь то, к чему стремиться надо. Одно лишь занятие, достойное мужа и сильного воина. А как попадешь в ту сечу — и, верно, она не покажется забавой. Вот только молодым кметям, которые всего-то прошлой осенью стали дружинниками зваться после отроков, то не вдруг втолкуешь. Они не нюхали еще крови и пота чужого, что брызжет в глаза, смешиваясь с пылью, не месили ногами вздыбленную, стонущую от боли землю, нахлебавшуюся пролитой в нее густыми алыми струями людской жизни. Не видели, как падает замертво тот, с кем ты еще, кажется, миг назад бок о бок шел, предвкушая разрастающуюся во всем теле ярость грядущей сватки.

Потому хоть и бранились помалу Драгица и Варьяна на парней, которые то и дело принимались ворчать на свою незавидную скучную долю, а все равно не могли их унять.

— Велика ли честь вас, баб, сторожить! — огрызнулся наконец кто-то из гридей.

— Вот негораздок ты! Негораздок, как есть! — пророкотала Драгица и, судя по звуку, даже шлепнула зубоскала ширинкой. — О матери своей подумай. Она только рада будет, что жив остался. А что сторожил кого-то, жизнь чужую хранил, в том ничего зазорного нет. Да за Грозу тебе от князя только больше благодарности будет.

А та стиснула кулаки, до боли вонзаясь в ладони ногтями. Да что ж они все ее держат за ларь с казной, который Владивой только и хранит, чтобы не умыкнул никто? А что она чувствует, никому и дела нет. Поплыло все перед глазами от злых слез, задрожало в коленях. Гроза шаг сделала — к Беляне присесть, да вдруг качнулось что-то в нутре дурнотно. А запах вареного мяса, что еще мгновение назад казался таким приятно-душным, вдруг стал духа болотного омерзительнее. Гроза едва огляделась и, добежав до случайного ведра, что стояло недалеко от входа, вцепилась в его края и, наклонившись над ним, содрогнулась в рвотной дрожи. Метнулась прогорклая горечь по горлу, ударило темнотой в голову — и стало немного легче.