И там, и здесь…

Мы устроились в беседке. То есть, наверняка это сооружение, представлявшее собой настил, из которого поднимались восемь неошкуренных столбов, поддерживавших крышу, предназначалось совсем для иных целей. Но и беседкой было неплохой. Внутрь затянули несколько чурбаков, на которые накинули дерюги. Сбили из грубых досок стол. А вместо скатерти накрыли его отрезом алого шелка.

Шину лишь глаза закатила.

Совершеннейшее расточительство.

— Присаживайся, — велел тьеринг, и белоголовый его спутник заурчал. Интересно, он разговаривать вообще способен?

Или не интересно?

Я опустилась на чурбак, который оказался довольно-таки устойчивым.

Руки на коленях сложила.

И не дрогнула, когда беловолосый подошел ко мне сзади и, наклонившись, понюхал волосы. Шею.

Спину.

— Другой, — сказал он. — Быть. Ходить. Несть писем.

…в письме дело и оказалось.

В свитке из белой шелковой бумаги, на которой в весьма изящных выражениях я просила более не доставлять мне беспокойства, поскольку связь с тьерингами дурно сказывается на репутации моей и дома…

И он в это поверил?

Поверил.

Вон, физия какая… обиженная. У нашего директора точно такая же случилось, когда старый партнер, которого он считал если не любимым родичем, то всяко другом, кинуть нас попытался.

— Не знаю, почему, — признался тьеринг.

И щелкнул пальцами.

А потом еще раз… и еще… и на третьем щелчке над письмом поднялось уже знакомое марево, правда, было оно несколько мутным.

— Волшба, — протянул беловолосый, подвигаясь ко мне еще ближе. А что теперь? Теперь ему потребовалось обнюхать мое кимоно. — Наша…

Он заговорил на своем.

Рычащая речь. Злая. Вон, Шину поневоле к своему ухажеру подвинулась, хотя лично я угрозы от беловолосого не ощущала. Напротив… беспокойство чудилось?

Тьеринг отвечал кратко.

И кажется, пытался успокоить. Но беловолосый лишь тряс головой и вновь наклонялся ко мне. Руками размахивал… после того, как ладонь просвистела над головой, и я вынуждена была пригнуться, пришлось спросить:

— Могу я узнать суть проблемы?

Проблем оказалось несколько.

Во-первых, письмо, которое доставила якобы моя служанка, но как она выглядела, стража, призванная немедля пред светлые очи Урлака, рассказать не смогла. Они старались.

Хмурились.

Морщили лбы и скребли в затылках, пробуждая мысль к рождению, но магические действия сии эффекта не возымели.

Была.

Служанка.

Моя.

Точно моя. Откуда? Узнали. Как узнали, если никогда не видели и не помнят, как она вообще выглядела? А вот так… просто узнали… и не врут. Морем клянутся, век бы по суше ходить, соли не нюхая, что…

…письмо передали немедля. И после его прочтения на стоянке воцарились небывалый уровень дисциплины. Рвение к труду тоже выросло, как и убежденность, что все зло от баб. И прогулка в Веселый квартал не помогла…

Магия, чтоб ее.

Приворотная.

Отворотная.

Надо будет отнести послание это нашему колдуну, пусть глянет своим недобрым глазом. Вдруг да увидит что важное, заодно уж уликой обзаведемся. Правда, не уверена, что улика эта нам поможет, но запас карман не тянет.

Во-вторых, тьеринг-таки сделал несколько попыток встретить меня, но стоило ему приблизиться к дому, как случалась вспышка ярости и…

…об этом тихо рассказал Хельги. Не мне, Шину, но та держалась рядом, а рассказывал он вовсе не шепотом.

Точно магия.

В-третьих, от меня пахло нькьехлиффром.

Что за он?

Кто.

Человек, которому боги судили великий дар менять обличье. Вот как Бьорни, способный обращаться в белого медведя. Да, оттого он и выглядит так… его матушка была из местных, кого в деревушке купили, да только к отцу она всей душой прикипела, а потому и прожила долгую жизнь.

Недавно преставилась.

От старости.

А батюшка, стало быть, следом ушел, не пожелал оставаться один, без пары… вот Бьорни и привязался к Урлаку. За старшего признал.

Ходит следом.

Он еще молодой. Нькьехлиффрам долгая жизнь суждена, да только одинокая. Бабы-то зверя чуют и боятся. Стало быть отыскать которую сумеет за звериным человечье разглядеть, сложно.

А он другого почуял.

Другую.

…и я знаю, кого. Что ж… быть может, оно и к лучшему.

— Передай ему, что я буду рада видеть его в своем доме и познакомить со всеми… и если он отыщет ту, которая и вправду принадлежит к его роду, и пожелает взять ее в свою семью… — я задумалась, подбирая формулировку. — Заботиться о ней и беречь, то я не буду ее удерживать.

Белый заурчал.

И волосы на затылке его поднялись дыбом, а сходство с медведем стало поразительным.

Успокаиваемся.

Дышим глубоко.

Улыбаемся и всячески изображаем безмятежность.

— Он рад, — не слишком уверенно произнес Урлак. — И будет счастлив помочь…

Оба замолчали.

Вот ведь… я сюда шла за деньгами, а теперь сижу на чурбаке, и телу непривычно и неудобно в этой позе, хотя разум мой как раз утверждает, что именно чурбаки и позже стулья с креслами нормально, а коврики и циновки — извращение.

Не в этом дело.

И не в шелке.

Не в мужчинах, которых вдруг стало больше. Нет, они не приближались, проявляя явное благоразумие, но у всех вдруг оказывались очень важные дела неподалеку. Вот кто-то устроился прямо на земле с комком веревок. Сбруя? Снасти? Парень перебирал эти веревки с нарочитым вниманием, которому я не поверила… а вот тот гвоздь в стену вколачивает, того и гляди стену насквозь проломит.

И…

Шину тронула меня за рукав, спрашивая разрешения, и я кивнула. Конечно. Пусть идет. Ей здесь, полагаю, все знакомо. И она совершенно уверена, что вреда мне не причинят. А репутация… ее давно уже нет.

…в прошлом меня такие мелочи не беспокоили.

— Женщина, ты выглядишь усталой, — сказал тьеринг.

Спасибо.

Я знаю.

— Вороны сказали… — он запнулся и почесал переносицу. А беловолосый, который уселся прямо на землю, проурчал что-то неразборчивое. — Он говорит, что от тебя пахнет дурной волшбой. И что если ее не снять, ты заболеешь.

Надо же… а я уже стала надеяться на лучшее, но нет…

— Это… один… человек… — мне сложно подбирать слова, а массивные пальцы, уткнувшиеся в спину, мешают сосредоточиться. Пальцы шевелятся и, кажется, пробираются сквозь шелк. Того и гляди в меня влезут. Бьорни хмур и сосредоточен.

Язык высунул.

Белесый.

— Он заберет чужое, — пояснил Урлак. — Он умеет. Его мать способна была видеть тени… и Бьорни многое от нее получил.

Повезло?

Пожалуй, но проблемы это не решит. Одно проклятье снимется, так другое возникнет, тут и думать нечего.

— Глубок, — покачал головой Бьорни и любезно предупредил. — Болеть.

Пальцы его вдруг сделались острыми и впились в мои плечи, аккурат между лопаток. От них хлынула волна холода, а потом жара… а потом небо крутанулось и ударило меня по голове.

Коварное.

В себя я пришла от дыма.

Едкий. Вонючий. Он заползал в ноздри, спускался в желудок и жег его. Легкие сворачивались и меня душил кашель. Наверное, он вовсе задушил бы, но чья-то широкая ладонь поддерживала мою спину, не позволяя захлебнуться собственной слюной.

Мелькнула мысль, что сейчас самое время уйти за радугу или куда тут уходят.

Но нет.

Дым сгущался.

Кашель крепчал. И меня в конце концов вывернуло желтой едкой слизью. Именно тогда я окончательно пришла в себя.

Дышать…

Дышать было сложно. В груди клекотало и булькало. Во рту стоял омерзительный привкус желчи. А глаза слезились… и благо, что я отказалась от макияжа… женские мысли.

Нелогичные.

К губам прижалось горлышко бутылки. Пойло было… горьким. И сладким одновременно. И с привкусом лакрицы, который показался Иоко отвратительным.

— …ты вообще думал, что творишь?

Ворчание.

Виноватое. Вздох. И теплые пальцы лезут в мои головы, разрушая остатки прически…