Спасибо.

Я устала.

Рассказ получился длинным и сумбурным каким-то. Утомительным. И я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что тьеринг не исчез. Он спал, вытянувшись на краю ложа, положив голову на согнутую руку. И выглядел вполне умиротворенным…

Носатый.

И колючий. От моего прикосновения он очнулся. Моргнул. Ресницы короткие и светлые. И на правом еще светлее… белые почти. И шрамы растворились.

Света хватает.

Он проникает откуда-то сквозь крышу, обесцвечивая и черепа, и ленты, на которых они висели. И лишь фигурки из рога нарвала тускло светились. Свет ложился полосами на меха.

И на его лицо.

На мое.

Я щурилась и… чувствовала себя почти спокойно. Настолько, насколько это вообще возможно в незнакомом месте с посторонним мужчиной под боком.

— Как ты? — он разглядывал меня, а я не могла отделаться от мысли, что выгляжу не самым лучшим образом. Но…

— Хорошо. Почти.

Легко.

И солнце выглянуло… а сердце стучит. Характерненько так… уж не влюбились ли мы ненароком? Нет. Конечно, нет… зачем нам это? Правильно, незачем… поэтому никакой любви, одни рефлексы. Сильный мужчина, слабая женщина и все такое…

— Бьорн сказал, что знает, как тебя защитить.

Он сам выбрал правильную тему. И пожалуй, за это я тоже была ему благодарна. А поскольку говорить не хотелось, лишь кивнула.

…бубен стучит.

То громко, оглушая, то тихо, так что этот стук поневоле путаешь с голосом собственного сердца. Оно подхватывает странный ритм.

Рваный.

Чужой.

Дымят жаровни. Вернее, их заменяют железные миски, полные красных углей. Дымок поднимается. Толстые пальцы человека-медведя крошат траву.

Разноцветные искры дрожат над углями.

Мне не больно.

Не страшно.

Я сижу на шкуре белого медведя и позволяю измазать себя кровью. Кровь он берет из чаши, в которую опускает три пальца.

…надеюсь, они никого не убили?

Горячая кровь течет по лицу.

И касается губ. Я слизываю капли. Солоноватая… как ни странно, не противно. Вкус сладко-соленый, и я пытаюсь запомнить его. Зачем? Понятия не имею.

А бубен гремит.

И голос Бьорна вплетается в гром его… он очаровывает. Он заставляет расслабиться. И кажется, моя душа вот-вот расстанется с телом.

Не стоит.

Держусь. За него. За кровь. Она, словно печать, запершая выход. И не знаю, надо ли радоваться или возмущаться… нет, силу не заперли, теперь я ощущаю и ее, этакий огонек в животе, который того и гляди разродится выводком бабочек.

Бабочек не хочу.

Хочу, чтобы закончилось.

Мне подают клинок, больше похожий на зуб чудовища, посаженный на деревянную рукоять. Острие его легко вспарывает кожу, и кровь льется.

…льется кровь.

Сбегают по ладони алые капли. Сыплются в чашу, и кровь мешается с кровью. Мне предлагают выпить, и я соглашаюсь. Эта — сладкая, что дикий мед.

Бьорн исчезает.

Нет, он рядом. Я слышу его бубен, голос которого не позволяет вырваться из дымного плена. Пахнет… а хорошо пахнет. Он возвращается и протягивает полосу белой ткани.

Правильно.

А то ведь кровь не спешит свернуться.

Бьорн сам накладывает на рану толстый слой мази. Жирная, коричневая, она жжется, но жжение скоро утихает, сменяясь прохладой.

— Будет. Хорошо.

Наш язык дается медведю с трудом. И он сам устало смахивает пот со лба. Угли гаснут. И я… я вытираю кровь, которая засыхает. Еще немного и бурую корку будет не отодрать. Вставать тяжело, но мне подают руку. Я даже не оглядываюсь, и так понимаю, кто это…

— Объяснишь? — я понимаю, что как-то нелогично, требовать объяснений уже после ритуала. И голос разума запоздало шепчет, что я поступила абсолютно неразумно. Мало ли что со мной сделали…

Тьеринг вздыхает.

Вздыхать у него получается выразительно, но в любом случае вздохи — это малоинформативно.

— Это защитит тебя, — он сам вытирает кровь с моего лба.

А я замечаю запястье, перетянутое белым лоскутом ткани.

Все интересней.

Но… иных объяснений не последовало.

— Возьмешь наши товары торговать? — тьеринг, гад белобрысый, меняет тему.

— Если будет где…

…пусть старый Юрако и отдал лавку, засвидетельствовав сей акт на белом шелке, а печать наместника подтверждала, что сделка совершена законно, но разрешения еще нет.

— Будет, будет, — тьеринг улыбается. — Ты, главное, не волнуйся…

…в прошлой жизни после подобных заверений я как раз и начинала волноваться, а здесь вдруг успокоилась.

Обряд всему виной, не иначе.

…разрешение на открытие магазина принес уже знакомый господин. Он явился пешком, и кошка увидела его издали и, взлетев на облюбованную ветку, зашипела.

Хвост ее взметнулся, смахнув снег с ветки. А потом кошка исчезла.

С ней подобное случалось.

Был третий день после моего возвращения, к которому отнеслись на редкость равнодушно, будто и не было ничего-то необычного в том, что несколько дней я провела у тьерингов. В доме ничего не изменилось.

Разве что рыбы стали готовить больше.

А Мацухито перестала плакать.

Не то, чтобы совсем. Когда взгляд ее, необычно затуманенный, останавливался на мне, она горестно вздыхала и прикрывала рот ладошкой.

А забывшись, начинала напевать.

И чайные смеси ее больше не пахли ромашкой. К ним привязался тонкий цветочный аромат. Гардения? Гиацинт? Что-то совершенно иное, но радужное, навевающее мысли о скорой весне.

…у Юкико появился еще один серебряный амулет, который она скрывала в волосах, но он все равно притягивал взгляд яркою звездочкой.

— Это потому что ты стала видеть сокрытое, — произнес наш колдун, заметив мой интерес. — Я просто помогаю ей…

…она ходила медленно, переваливаясь со стороны в сторону. Ее живот выпирал из-под одежды и казался несоразмерно огромным. И я беспокоилась, что это ненормально, но все три повитухи, приглашенные мной, в голос заявляли, что ребенок будет крупным.

И надо покупать мед.

Золотую фольгу.

Колокольчики.

И свечи из красного воска, который делали лишь на острове Хунэй. Пропитанные особыми маслами, они горели медленно и давали дым, унимающий боль.

Свечи мы купили.

И все остальное тоже, но… глядя, как Юкико замирает, уперев руки в поясницу, медленно тянется, пытаясь распрямить спину, я не могла отделаться от мысли, что это все… не безопасно.

Крупный ребенок.

Маленькая мать.

И в моем мире это было чревато проблемами, но там хотя бы кесарево могли сделать. И реанимация имелась. Наркоз. Хирурги. И антибиотики, чтобы избавить от инфекции. Здесь же… мое беспокойство, похоже, передавалось исиго, который не спускал с Юкико взгляда. И готова поклясться, что дело было вовсе не в будущем ребенке…

…Шину исчезала и надолго, а я не спрашивала, куда она уходит.

И без того понятно.

На запястьях ее появились широкие браслеты. И заметила их не только я…

— И скоро ты нас покинешь? — Кэед теперь не расставалась с вышивкой. Шелк. Нити. Крохотный кованый коготь с острой кромкой, которым удобно было эти нити подцеплять.

Плетеная рама, установленная у окна.

Полотно на ней. И тень будущей картины. Я старалась не смотреть, почему-то испытывая глубокое чувство вины, хотя разумом понимала, что никакой такой вины за мной нет и быть не может, что, наоборот, я даю ей шанс.

Всем нам.

— Он собирается строить дом… у них мужчины живут в общем доме, пока не найдут себе женщину… и тогда начинает строить дом, в который она может войти хозяйкой, — Шину стала спокойней. Сдержанней. Появилось в ней какое-то внутреннее достоинство. Уверенность женщины, знающей себе цену. И боюсь, в этом не было моей заслуги. — Им скоро дадут землю, и тогда…

…в общем, жизнь шла своим чередом, когда в доме появился гость.

Он шел по улочке, неспешно, позволяя себе любоваться, хотя любоваться особо было нечем. Высокие заборы. Крыши домов, выглядывавшие над ними. Дерева, облепленные инеем.