Я едва могла поверить тому, что услышала. Я знала, что правильно все поняла, потому что это чувствовалось. Словно на аттракционе, очутившись внизу и переведя дыхание, мы летим высоко вверх, выше и выше в синее небо.

– И более того, – продолжал Джереми, – мне больше не придется защищать тебя от меня самого. Ты, безумная девчонка, заставила меня волноваться с самого первого дня, когда пыталась отделаться от той надоедливой пчелы на пляже. А потом на несколько лет просто исчезла из виду; я подумал, что наконец-то отделался от тебя. Но ты все равно с легкостью и беспечностью, свойственной тебе, появилась в моей жизни – так уж сложились обстоятельства, и мне снова пришлось ладить с тобой и держать себя в руках. И сейчас мне уже не придется чувствовать себя виноватым за те чувства, что появились во мне с того самого дня, когда ты впервые оказалась в Лондоне. Такая красивая, будто специально мучила меня или, может, сама была не в состоянии сдержать свои чувства. Ты вообще слушаешь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, – тихо произнесла я. – Чувства, которые ты испытываешь, – обычное человеческое желание.

– И? – настаивал Джереми. – Продолжай.

– Что? – Я с удивлением раскрыла глаза.

– Ты спрашиваешь «что»? – напряженно спросил Джереми.

Он с нетерпением прижал меня и неистово поцеловал.

– Сама скажешь или хочешь, чтобы я заставил тебя это произнести? – спросил он и поцеловал меня снова.

– Ну?

Несколько минут я просто не могла собраться с мыслями, но потом заговорила.

– Да, – выдавила я из себя.

– Что «да»? – спросил Джереми, вновь привлекая меня к себе.

– Да, я чувствую то же, что и ты, дурачок! – выпалила я и поцеловала его в ответ так же страстно и нетерпеливо, а уже потом было непонятно, кто кого целует.

Мы остановились лишь для того, чтобы отдышаться. Солнце уже стояло довольно высоко и согревало каждое живое существо на земле.

– Тогда все понятно, – усмехнувшись, сказал Джереми. – А сейчас, может, стоит подумать о твоем наследстве, пока Ролло не обнаружил, что мы не вернулись на виллу.

– О нашем наследстве, Джереми, – напомнила я.

– Ты никогда не сможешь заботиться о себе сама, – покачав головой, сказал Джереми. – Технически это все твое. Я думаю, Ролло больше не сможет ничего у тебя отобрать. Потом, без особой суеты, я хочу все-таки разобраться, каким образом я попал в клан Лейдли.

Джереми говорил уверенно, энергично, и я знала почему. Хотя он все еще был в состоянии шока, бабушка Пенелопа смогла донести до него, что он является настоящим, достойным и любимым членом семьи.

Джереми посмотрел вдаль. Он смотрел на Геную, словно воин, после долгих кровопролитных битв с победой вернувшийся на родину.

– Пятьдесят на пятьдесят, – небрежно произнесла я.

Именно поэтому я не целуюсь с кем попало. Но если уж дело доходит до этого, я полностью отдаюсь нахлынувшим чувствам.

– Ну, пойдем, Пенни Николс, – сказал Джереми. – Посмотрим, что же приберегла для нас бабушка Пенелопа.

Генуя оказалась сказочным городом, с одной стороны отгороженным горами, с другой – с бесподобным видом на море. Корабли то и дело причаливали и отчаливали от пристани. В городе же можно было полюбоваться на памятники архитектуры всевозможных эпох: дома в романском стиле, церкви и дворцы в стиле эпохи Возрождения, руины зданий времен Второй мировой войны. Свернув за угол и пройдя по вымощенным мрамором улицам, можно было наткнуться на музей с удивительными экспонатами: письмами Христофора Колумба, скрипкой Паганини и огромным количеством фресок, скульптур, гобеленов.

При нормальных обстоятельствах человек вроде меня с восхищением обходил бы все укромные уголки этого изумительного города, не пропуская ни единой достопримечательности. Но у нас с Джереми была цель – найти того единственного эксперта, которому я могла довериться и который в этом городе бесчисленного множества произведений искусства смог бы оценить одно небольшое полотно с изображением «Мадонны с младенцем».

Его офис находился в средневековой части Генуи, недалеко от Музея изобразительного искусства.

– Доктор Матео может принять вас прямо сейчас, – сообщила нам секретарь и проводила в приемную, что находилась в старом кирпичном доме.

Мы прошли в узкий, скромный рабочий кабинет, без единого окна. Посредине комнаты стоял высокий деревянный стол с таким же высоким стулом. У стены располагались три застекленных книжных шкафа со старыми, пахнущими пылью томами, а в углу, в алькове, стоял большой, ярко освещенный стол.

Кабинет доктора Матео находился как раз за приемной. Дверь его кабинета была открыта, и, когда мы появились, он разговаривал по телефону. Закончив разговор, он поднялся из-за стола, заваленного разными папками и бумагами. Это был аккуратный мужчина небольшого роста, с темной, начинающей седеть шевелюрой и такой же бородкой. Он носил очки в черной оправе и, подобно всем профессорам, костюм из твида, слегка пахнущий трубочным табаком.

Я заранее позвонила, так что наш приход не был для него неожиданностью. Он поприветствовал меня улыбкой, какой академики зачастую встречают юных особ, Джереми же он просто дружелюбно кивнул. Доктор Матео вежливо переждал обычные фразы начала разговора, и как только я развернула картину и аккуратно положила ее на стол, сразу с неподдельным интересом склонился над ней.

– Мм… хм… – пробормотал доктор, потянувшись за увеличительным стеклом.

Затем он взял книгу на итальянском языке и внимательно начал ее читать, бормоча что-то себе под нос.

Подняв бровь, Джереми посмотрел на меня, будто хотел спросить: «Неужели существуют еще такие фанатики?»

Но я-то знала, что означает это бормотание доктора Матео. Он был просто восхищен и заинтригован, занимаясь исследованием полотна и тут же находя историческую документацию по ней. Может показаться, что эти два метода вполне совместимы, но я знала, что большинство оценщиков пользуются лишь одним. То есть одни полагаются на технику и лабораторный анализ, в то время как другие доверяют огромному количеству документов из исторического архива.

И в то же время были ученые типа Матео, которые видели свою работу в составлении кусочков одного целого, поиска одной-единственной истины, которая была редкой, хрупкой вазой, требующей аккуратной, точной работы и совокупного подхода.

Торопить такого человека было бы преступлением. И более того, не следовало вести себя как адвокат, допрашивающий свидетеля. Джереми, не знавший этого правила, начал тут же задавать вопросы:

– Вы когда-нибудь слышали имя Фабрици?

Джереми совершенно не был готов к тому, что Матео посмотрит на него с превосходством и одновременно с непостижимым терпением.

– Разумеется, – пробормотал Матео, не собираясь вдаваться в разговоры на эту тему.

Джереми посмотрел на меня умоляющим взглядом, а я попыталась жестами дать ему понять, чтобы он немедленно замолчал, но Матео, увидев наши сигналы, тут же заговорил веселым тоном.

– Вы, наверное, профессор из Америки? – обратился он ко мне, возвращаясь к исследованию картины.

Его тон говорил о том, что он придерживается принципа сдержанного и терпеливого отношения к людям молодым, не менее умным и образованным, но дерзким и торопливым в силу возраста и отсутствия опыта.

– Нет, – ответила я. – Я занимаюсь историческими исследованиями для кинематографа. Но мне часто приходится общаться с профессорами.

В ответ Матео лишь кивнул и подвинул картину ближе к свету.

Доктор Матео был известен прекрасной интуицией и точными теориями. И когда после очередной серии бормотаний он попросил сделать рентгенограмму картины, я с готовностью согласилась. Когда он покинул комнату, Джереми едва держал себя в руках.

– Это не навредит картине? – требовательно спросил он. Я покачала головой. – Он же просто сумасшедший. Он даже не сказал нам, стоит что-то эта картина или нет.