В своей сфере деятельности ему нравились два момента, как он сам сказал, – международное право и человеческий фактор в вопросах недвижимости и наследования.

– Человеческий фактор? – переспросила я.

– Много нового узнаешь о национальных предрассудках, – пояснил он. – Ну, в смысле, люди почти везде одинаковые, но, к примеру, во Франции, как мне кажется, наследование по отцовской линии имеет гораздо больший вес, чем, скажем, в той же Англии. Для них это очень много значит. Французские мужчины очень серьезно относятся к тому, чтобы у них был сын, наследник. Поэтому родословная значит очень много.

– Наследственное право гораздо интереснее, чем корпоративное, – удивилась я. – Эмоции здесь важный фактор. Да и не так страшно впутаться в экономический скандал.

Он строго посмотрел на меня.

– Девочка моя, если ты думаешь, что наследственное право проще, чем корпоративное, значит, ты плохо читала Бальзака, – сказал он.

– Мы снимали фильм о Бальзаке и его матери, – ответила я. – Он любил необычные безделушки. У него были особые карманные часы и что-то наподобие органайзера девятнадцатого века. Я с ног сбилась, пока нашла все эти вещи.

– А еще он подрабатывал писарем на юридической фирме, когда был мальчишкой. После этого он написал, что люди могут пойти на низость ради крохотной части наследства, – просветил меня Джереми.

– Ты хочешь сказать, что люди готовы убить ради пары су? – спросила я.

– Или ради того, чтобы унаследовать пару козлов в деревне, – кивнул Джереми. – А чаще всего они не убивали родственников напрямую, но ускоряли естественный процесс.

– Мне кажется, скоро наш поворот, – заметила я, вспомнив неожиданно о своей роли навигатора с картой в руках.

– Отлично. Спасибо, – поблагодарил Джереми.

Мы свернули с магистрали, следуя знакам, и поехали к городу Антиб. Едва мы съехали с больших дорог на маленькие городские улочки, как оказались предоставлены сами себе, поскольку на пути следования не было никаких дорожных знаков. Мы остановили пожилого человека на велосипеде в черным берете на голове и с длинным французским батоном в сумке за плечами. Он любезно выслушал мои изъяснения на ломаном французском и указал путь.

– Не верю, что это настоящий французский батон, – пошутила я, когда мы отъехали. – Он выглядит так, словно нарисован на плакате.

– Точно. Наверное, этот старичок работает на Диснея. А потом срывает берет, едва оказывается за углом, – согласился Джереми.

Затем мы оба замолчали, почувствовав, что находимся всего в нескольких минутах езды от виллы двоюродной бабушки Пенелопы.

Мы оказались на узкой грунтовой дороге, на которую со стороны лишь изредка выходили одинокие колеи. Но вскоре мы выехали на гравийную дорогу, задохнувшуюся под натиском кустарника, и через несколько метров я увидела небольшой знак с именем Пенелопа. Это имя двоюродная бабушка дала своей вилле: «Temps Joyeux».

– «Счастливые времена», – перевела я. – Забавно, правда? По-французски это звучит нормально, а по-английски – как будто речь идет о кладбище или доме престарелых. От двоюродной бабушки Пенелопы можно было ожидать чего-нибудь более утонченного.

– Мы, Лейдли, боюсь, не отличаемся бурной фантазией, – сказал Джереми со смешком.

Колеса шуршали по гравию. Кустарники и подлесок теснились к самой дороге, но именно большие деревья создавали впечатление тенистой аллеи, нависая кронами высоко над головами. Дорога петляла в зелени несколько раз, пока наконец не вышла на небольшую площадку, покрытую гравием.

Прямо перед нами находился заброшенный фонтан. Он был заполнен опавшей листвой, а со стен осыпалась штукатурка. Вилла стояла сразу за ним. Джереми остановил машину и заглушил двигатель. Вокруг поднялась пыль от резкого торможения. Джереми подождал, пока она села, и опустил окно со своей стороны.

– Слышишь? – прошептал он. – Полная тишина. Только птицы поют. А если прислушаться, то можно услышать море.

Мы сидели тихо и действительно слышали вдалеке словно шепот – это волны бились о прибрежные скалы.

– О! – Я глубоко вдохнула. – Чем это так чудно пахнет? Жимолостью?

– Жасмином, – ответил Джереми и указал на кусты, опутавшие виллу с одной стороны.

Они расцвели бледно-желтыми цветами, источая немыслимый аромат. Там была солнечная, южная сторона. Передняя часть дома находилась в тени, но я все же отчетливо различила персиковый цвет стен, небесно-голубой цвет ставень на окнах и темно-красный цвет входной двери. С другой стороны дом выходил на юг, и там открывался великолепный вид на море.

Я не могла больше ждать ни минуты. Я схватила свой портфель и выскочила из машины.

– Джереми! – крикнула я. – Скорее идем, посмотрим!

Мне казалось, что мы снова стали детьми и исследуем чей-то заброшенный дом. Я готова была обежать его кругом, чтобы забраться с черного входа, но Джереми взял свой кейс с заднего сиденья и уверенной походкой направился к парадной двери. В руках у него был ключ. Только тут я поняла, что приятель моего детства на самом деле новый владелец виллы. Он почтительно вытер ноги о коврик у двери и только затем вошел. Наверное, Джереми это заслужил, решила я. Это достойная награда за то, что он защищает интересы семьи столько лет.

– Заходи, смотри, – сказал он мне, забавляясь. Я вошла следом за ним. – Осторожнее, электричество не включено, – предупредил он, и мы вошли во тьму дома.

Неожиданно у Джереми из руки вырвался луч света.

– Ты захватил лампу! – воскликнула я, с уважением глядя на гладкий, компактный прибор в его руках.

– Фонарик, – поправил он. – Ты никогда не научишься говорить на нормальном английском?

Свет фонарика выхватил из тьмы маленький круглый холл, от которого по бокам вверх шли две лестницы. Из приоткрытой двери гостиной, что располагалась прямо между лестницами, лился свет. Туда нас потянуло в первую очередь. Джереми вошел первым, но не успели мы сделать и нескольких шагов, как остановились.

Все выглядело так, словно комната была набита призраками и они нас ждали. Но только потом я поняла, что это мебель, бережно укрытая белыми чехлами, защищающими от пыли. Под потолком, должно быть, висела люстра, потому что там было белое облако. Джереми стал подходить и сдергивать чехлы один за другим, чтобы увидеть здесь диван, там стол. Я почти сразу опознавала вещи, мой глаз был наметан в бесконечных антикварных магазинах, и я заносила их на лист бумаги.

– Это русские напольные часы, начало двадцатого века. Этот сундук из красного дерева с ящиками итальянский, конца девятнадцатого века. Диван времен французской империи. А за такой секретер можно и жизнь отдать. Русский, возможно, шведский. Да, Ролло упакован что надо.

– Приятно работать с таким профессионалом, как ты. Все становится проще, – расщедрился на комплименты Джереми.

Он сказал, что передаст мои записи своей ассистентке, Северин, которая будет делать окончательное заключение по французскому завещанию.

– Пусть Ролло забирает эту мебель, – бросил он. – Она слишком громоздкая и угнетающая. Если бы мне пришлось смотреть на все эти вещи с утра до вечера, я бы сошел с ума.

– А сам ты что предпочитаешь? Функционализм? – поддразнила я.

– Функционализм в самый раз, – сказал Джереми.

Я указала на восьмигранные дверные ручки и камин, обложенный голубым кафелем.

– Это тебе тоже должно понравиться, – сказала я и сдернула чехол с обольстительно черного фортепьяно. Я заметила его по выставляющимся педалям.

Джереми нажал на несколько клавиш, наигрывая мелодию песни «Вечер после трудного дня», но она прозвучала ужасно, фортепьяно было расстроено.

Даже в полутьме я видела, что вилла чудесная, но ей необходим ремонт. Со стен отшелушивалась краска, а деревянные полы были протерты. Мы вернулись в круглый холл, где нас снова ждали лестницы, ведущие наверх. Одна направо, другая налево. Холл второго этажа походил скорее на балкон, откуда можно было посмотреть вниз, туда, где мы стояли.