– Но младенец, – вмешалась я, – его лицо обычно изображают мудрым. Получаются этакие купидоны в старости. Но этот выглядит поистине настоящим, живым ребенком.

Доктор Матео наградил меня улыбкой.

– Возможно, это потому, что Фабрици – это женщина и довольно красивая. Она умерла в двадцать восемь.

У меня перехватило дыхание. Терпеть не могу, когда люди умирают в возрасте меньше моего. Тогда я сама ощущаю, как невидимые часы отсчитывают и мою жизнь. Я задумываюсь о том, как же глупо получается, что все время отдано тебе, и ты вправе делать все, что захочешь. Я представила его – то есть ее – старше на много лет. Сколько еще прекрасных картин могла написать эта удивительно одаренная женщина!

Джереми, судя по выражению его лица, не задумывался настолько глубоко о суетности жизни и недолговечности бытия. Он ждал своего часа и не собирался покидать эту комнату, пока не услышит ответы на вопросы, за которыми и пришел.

– Думаете, другие согласятся с вашим мнением? – начал он.

– Возможно, – пожал плечами доктор Матео. – Думаю, многие захотят проверить мою теорию, исследовать картину и уже тогда решить. – Он вздохнул, будто представляя споры, пререкания, лукавство, расхождение мнений, которые вполне могли появиться в обществе. – Вы должны быть готовы к реакции. Люди любят поспорить и побороться, когда дело касается подобных вещей.

– Вы можете предположить, – продолжал допрос Джереми, – хотя бы приблизительно, разумеется, если люди согласятся с вашей теорией, что сам Леонардо работал с этой картиной, сколько она будет стоить?

Всегда очень нелегко заводить разговор о деньгах с такими людьми, как Матео, даже если эта тема витала в воздухе в течение всей беседы. Я думала, что Матео, возможно, будет уклоняться от прямого ответа и что-то невнятно бормотать.

Но, глядя прямо в глаза Джереми, доктор Матео заговорил ровным голосом:

– Это зависит от многих факторов. Если выяснится, что картина не имеет ничего общего со школой Леонардо, то не будет никакого смысла даже выставлять ее на аукцион. Если же это потерянный оригинал, выполненный Леонардо или даже его учеником, то она будет оценена не меньше четырех миллионов фунтов. – И, не дожидаясь, пока Джереми что-то скажет, Матео торжественно закончил: – Если же будет доказано, что Леонардо сам написал хотя бы несколько фрагментов картины, цена подскочит, возможно, до десяти или пятнадцати миллионов. Но ежели это окажется оригиналом великого художника, то можно будет получить до сорока миллионов. А если аукцион будет проводиться знающими людьми да еще покупатель окажется настойчив, можно говорить и о ста сорока миллионах.

В этот момент у меня закружилась голова. Мне срочно нужно было присесть, и я опустилась на единственный в кабинете стул за высоким деревянным столом. Джереми, конечно, устоял на ногах, но лицо его заметно побелело. Он привык общаться с богатыми клиентами, и, услышав такую запредельную сумму, его словно током ударило. К счастью, появилась секретарь доктора и сказала, что жена просит его к телефону. Извинившись, Матео вышел, а Джереми схватил меня за плечи и сказал:

– Значит, так, эту вещь немедленно нужно убрать под надежный и увесистый замок. В Риме есть офис моей фирмы. Они могут ее спрятать.

– Хорошо, – согласилась я, еще не придя в чувство.

– А пока мы этим занимаемся, – продолжал Джереми, – стоит позвонить одной моей знакомой.

– На вилле, которую снимает мама, много места, так что нам не придется жить в гостинице, – говорил Джереми по дороге в Рим. – Но нам, конечно, придется ответить на все ее вопросы, – мрачно добавил он.

Джереми позвонил матери, чтобы предупредить ее о нашем приезде. Я же потребовала с него обещание, что он оставит свой саркастический тон и уж тем более не будет повышать на мать голос.

К тому времени как мы завезли картину в офис Джереми в Риме и добрались до виллы, было уже глубоко за полночь и мать Джереми спала. Мы, словно лунатики, съели оставленный прислугой холодный ужин, едва перебирая ногами, поднялись наверх каждый в свою спальню и тут же легли спать.

Мышцы болели, а нервы были настолько напряжены, что, оказавшись в постели, я даже не заметила, как уснула. Проснулась я, когда горничная принесла поднос с завтраком и письмом от тети Шейлы, в котором говорилось, что с утра она занята, но обязательно встретится с нами за обедом. Я позавтракала и приняла душ. Освежившись, я села на кровати и долго искала в себе силы одеться, но в итоге снова заснула, а проснулась уже к обеду.

Ночью дом показался мне темным и мрачным, но при дневном свете вилла оказалась вполне приятной, с высокими дверями и сводчатыми потолками. Стояла она на возвышении, так что, открыв ставни, можно было увидеть суетливые улицы, близлежащие здания и тополя, которые стояли словно высокие зеленые стражи.

Джереми тоже проснулся не рано. Я встретила его на широкой винтовой лестнице.

– Не строй из себя адвоката, – предупредила я.

Он лишь искоса посмотрел на меня, и мы вошли в гостиную с мраморным полом, на котором, словно на воде, играли блики солнца.

Тетя Шейла выглядела усталой. Она изящно сидела на темно-синем диванчике. На ней были кружевное белое с зеленым платье чуть ниже колен, белые колготки и белые туфли с бантиком. Со светлыми локонами и подведенными глазами, она была похожа на элегантную модель начала шестидесятых.

– Джереми, дорогой, – пробормотала она, подставляя ему щеку для поцелуя.

Казалось, она хотела покончить с разговором как можно скорее, но все же одарила меня ослепительной улыбкой.

– Здравствуй, Пенни, – сказала она. – Ребята, вы не желаете выпить?

– А что ты пьешь? – спросил Джереми.

– Джин с тоником, милый.

– Мне того же, – сказал он. – Пенни?

– Конечно, – сказала я, едва не добавив «Что за черт!».

Я никак не могла понять, что происходит. Они оба казались подозрительно приветливыми и спокойными, мне стало не по себе, и появилось чувство, что скоро непременно должно что-то произойти.

– Гарольд сообщал мне все, чем вы занимались последнее время, – быстро начала тетя Шейла. – Он полагает, что для вас обоих все поворачивается более чем положительно? – Предложение она закончила скорее вопросительно.

– Надеюсь, – сказал Джереми.

– Ну что же, тогда скрестим пальцы на удачу, – ответила она.

Тут я подумала, что сейчас во Франции происходит что-то умопомрачительное – крики, суета, потому что Джереми, насколько я помню, позвонил Гарольду, который попросил Северин вызвать полицию, полиция по номеру машины, вероятно, уже нашла одного из подручных Ролло – того, кто был с ним в Монте-Карло. Его уже разыскивали и за другие преступления, и он наверняка выдал полицейским все, что Ролло поручил ему сделать, а именно: украсть картину, найти того, кто написал бы копию, и возвратить копию на место, будто изначально у бабушки Пенелопы была именно она. Мои родители, конечно, волновались и сказали, что сообщат, когда смогут достать билет до Лондона. А мы с Джереми прохлаждались у тети Шейлы, потому что Джереми отказался ехать куда-либо, пока не получит ответы на вопросы, которые его занимали больше всего.

Джереми прокашлялся, тетя Шейла слегка вздрогнула.

– Мама, – начал он с поразительной вежливостью, – Пенни недавно говорила с человеком, который выступал когда-то с бабушкой Пенелопой, и он рассказал кое-что. Мы бы хотели спросить у тебя, так ли все это было.

– Неужели? – удивилась тетя Шейла, принимая поднос, принесенный горничной.

Девушка быстро вышла, а тетя Шейла подала нам коктейли. Присев на диван, она сделала несколько глотков.

– Да… – дрогнувшим голосом продолжал Джереми. – Этого мужчину зовут Саймон Торн.

Нельзя было не заметить, что тетя Шейла сразу узнала имя, но не сказала ни слова.

– Мам, это правда, что бабушка Пенелопа попросила тебя выйти замуж за папу…

– За дядю Питера, – уточнила я.

– Что ж, – тетя Шейла поставила бокал на салфетку, – все верно, но в то время я не знала, что делать. – Она остановилась в надежде, что этого будет достаточно и продолжать не придется, хотя Джереми молчал и не отрываясь смотрел на мать.