— Ой, так они не против Франции силы собирают, а против вас, милорд. Регана желает править всей Британией. Ну, так я, по крайней мере, слыхал.

— От солдатни? Под чьим это они флагом?

— Наемники, сударь. Им никакой флаг не свят, кроме прибытка, а разнеслась молва, что в Корнуолле любому свободному копейщику сулят добрую мошну. Ладно, пора бежать мне, сударь. Королю потребно кого-нибудь выпороть за грубости своей дочери.

— Несправедливо как-то, — рек Олбани. Все же приличный он человек в глубине души — Гонерилье эту искру пристойности в нем так и не удалось загасить. А кроме того, похоже, забыл, что собирался нечаянно меня повесить.

— Не тревожьтесь за меня, добрый герцог. Вам и так довольно тревог. Если за вашу госпожу причитается порка, пусть лучше достанется она вашему покорному шуту. А вы передайте ей, прошу, от меня, что кому-нибудь не рай всегда бывает. Прощайте ж, герцог.

И я, садня попой, весело отбыл спускать псов войны[123]. Хей-хо!

Лир сидел на коне у Олбанийского замка и орал небесам, как совершенно ополоумевшая личность.

— Пусть нимфы матери-природы пошлют ей грызуна величиной с омара, и заразит сей гнусный паразит собой все сгнившее гнездо ее деторожденья! Пусть змеи подколодные клыки свои в соски ее вонзают и там болтаются, пока все буфера[124] не почернеют и не рухнут наземь, подобно гнойным перезрелым фигам!

Я посмотрел на Кента:

— Скоро вскипит, а?

— Пусть Тор расплющит молотом ее кишки — и пылкий флатус сим произведется, от коего увянут все леса, ее ж саму от этой мощной тяги со стен зубчатых сдует прямиком в кучу навоза!

— Конкретного пантеона он не придерживается, верно? — уточнил Кент.

— О, Посейдон, пришли сюда свое отродье одноглазое, чтоб зрило в битуминозный ад ее души, и полыхали там у ней страданья самым анафемским пожаром!

— Знаешь, — сказал я, — для того, кто так гадко обошелся с ведьмами, король как-то перегибает с проклятьями.

— Согласен, — рек Кент. — И, если не ошибаюсь, все это на голову старшей дочери.

— Да что ты? — молвил я. — Ну да, ну да — вполне возможно.

Мы услыхали конский топ, и я оттащил Кента от подъемного моста — по нему с громом неслись два всадника, в поводу за ними еще шесть лошадей.

— Освальд, — сказал Кент.

— С запасными конями, — добавил я. — Поехал в Корнуолл.

Лир прекратил ругаться и проклинать и проводил глазами всадников, пересекавших вересковую пустошь.

— Что за нужда мерзавца гонит в Корнуолл?

— Везет письмо, стрый, — ответил я. — Слыхал я, Гонерилья приказала сообщить сестре все опасенья и добавить свои соображения притом[125]; а Регане и господину ее велено следовать в Глостер, а в Корнуолле не сидеть, когда ты туда прибудешь.

— Ах Гонерилья, подлая ехидна! — вскричал король, треснув себя по лбу.

— И впрямь, — подтвердил я.

— О злобная ты скилла!

— Это уж точно, — сказал Кент.

— Злодейка разорительная, зрела ты в своей израде!

Мы с Кентом переглянулись, не зная, что ответить.

— Я сказал, — рек Лир, — «зело разорительная злодейка, зрелая в своей израде!»

Кент руками подкинул на себе воображаемый изобильный бюст и воздел бровь, как бы уточняя: «Сиськи?»

Я пожал плечами, как бы подтверждая: «Ну да, сиськи вроде бы уместны».

— Вестимо, зело разорительная израда, государь, — рек я. — Годная, зрелая.

— Знамо дело, зело прыгучая и мягкая израда[126], — рек Кент.

На сем Лир, словно бы стряхнув помрачение, резко выпрямился в седле.

— Кай, вели Курану оседлать тебе скорого на ногу коня. И поезжай в Глостер, сообщи другу моему графу, что мы едем.

— Слушаюсь, милорд, — ответил Кент.

— И еще, Кай, удостоверься, что с подручным моим Харчком все обстоит не скверно, — добавил я.

Кент кивнул и по мосту направился в замок. Старый король посмотрел на меня сверху.

— Мой черный симпатяга-дурачок, где же изменил я своему отцовскому долгу, отчего ныне в Гонерилье сия неблагодарность воспалилась таким безумьем?

— Я всего-навсего шут гороховый, милорд, но ежели гадать, я бы решил, что госпоже в ее нежные годы не помешало б малость дисциплины — для закалки характера.

— Говори смело, Карман, тебя за это не обижу я.

— Лупить сучку надо было в детстве, милорд. А ты вручил им розгу и спустил с себя штанцы[127].

— Если ты будешь врать, я тебя выпорю[128].

— Слово его росе подобно, — рек Кукан. — Держится, пока не рассветет.

Я рассмеялся — я же не только дурак, но и простак, — и вовсе не подумал, что Лир нынче переменчив, как бабочка.

— Пойду поговорю с Кураном — надо найти вам годного коня для путешествия, любезный, — рек я. — И плащ ваш захвачу.

Лир обмяк в седле — он обессилел, препираясь с небесами.

— Ступай, мой добрый друг Карман, — рек он. — И пусть рыцари готовятся в дорогу.

— И поступлю, — молвил я в ответ. — То есть поступаю.

И я оставил старика в одиночестве под стенами замка.

Придав событиям требуемую живость, я начинаю задумываться, достанет ли мне сноровки: меня готовили в монашки, я отточил навыки рассказывать анекдоты, жонглировать и петь песенки, — но довольно ли этого, чтобы развязать войну? Так часто бывал я орудием чужих капризов — даже не придворной пешкой, а лишь безделушкой короля иль дочерей его. Забавною такой виньеткой. Крохотным напоминанием о совести и человечности, уснащенным чувством юмора ровно в той мере, чтобы от меня можно было отмахнуться, не обратить на меня внимания, посмеяться надо мной. Вероятно, неспроста на шахматной доске нет фигуры шута. Как ходит шут? Что за стратегии поможет он? Какая польза от шута? А! Однако ж в колоде карт шут есть — это джокер, а порой и два. Ценности, разумеется, никакой. Смысла, вообще говоря, тоже. Похож на козырь, но козырной силы не имеет. Орудие случайности — только и всего. Лишь сдающий карты может назначить ему цену — заставить буйствовать, сделать его козырем. А сдает карты кто — Судьба? Господь Бог? Король? Призрак? Ведьмы?

Затворница рассказывала о картах Таро — запретных и языческих. Самой колоды у нас не было, но она все их мне описала, а я углем изобразил их на каменных плитах коридора.

— Номер дурака — ноль, — говорила она, — но это потому, что он представляет бесконечную возможность всего. Он может стать чем угодно. Смотри — все свои пожитки он несет в котомке за спиной. Он ко всему готов — может пойти куда угодно, стать тем, кем ему нужно. Не полагайся, Карман, на дурака — просто потому, что он ноль.

Ведала ли она, куда я направляюсь, еще тогда — или же слова ее обрели для меня смысл только сейчас, когда я, ноль без палочки, дурак, ничто и ничтожество намереваюсь сдвинуть страны с мест? Война? В чем ее прелесть?

Напившись как-то вечером и посуровев нравом, Лир размышлял о войне, и тут я предложил ему хорошенько развеяться с девками, дабы отринуть хмурость.

— О, Карман, я слишком стар, и радость ебли вянет в моих членах. Лишь доброе смертоубийство еще хоть как-то распаляет похоть у меня в крови. Да и одного не хватит — прикончить сотню, тысячу, десять тысяч по одному моему слову… Чтоб реки крови залили поля — вот что воспламеняет копье мужа.

— Ой, — молвил я. — А я собирался привести вам Язву Мэри из портомойни. Только десять тысяч трупов и реки крови ей могут быть не по таланту, вашчество.

— Нет, благодарю тебя, добрый Карман, лучше посижу я тут, медленно и грустно соскальзывая в небытие.

— Или вот еще, — не унимался я. — Можно надеть бадью на голову Харчку и колотить его мешком бураков, пока весь пол свекольным соком не зальется. А Язва Мэри, дабы подчеркнуть резню, исправно будет дергать вас за муди.