Сейчас мы у себя в Гасконском дворце, где-то возле северной Испании. Тут мило, но очень сухо. Я только что так и сказал гадоедской королеве Пижону (они с королевой Бургундской у нас гостят):

— Тут мило, Пижон, но очень уж сухо, твою мать. Я англичанин, мне сырость потребна. Такое чувство, что вот мы беседуем, а я меж тем весь пересыхаю и трескаюсь.

— Так и есть, — подтвердила Корделия. — Его всегда влекло к влаге.

— М-да, хм, дорогая моя… давай не будем об этом при Пижоне, а? Ой, смотри — у Харчка встал. Давай спросим у него, о чем он подумал? Когда сюда ехали, он разнообразно надругался над дуплистым дубом. Это надо было видеть. Желудей отряс столько, что всей деревне хватило на неделю прокорма. Они в его честь даже хотели праздник учредить, провозгласить его божеством дубоебства. Тут вообще символов плодородия столько, что палкой не взмахнуть — обязательно какой-нибудь сшибешь наземь.

— Селяви[334], — промолвил Бидон на совершенно нечленораздельном, блядь, французском.

А потом, когда я устроил аудиенцию для народа, в тронную залу вступили три древние согбенные фигуры. Ведьмы Большого Бирнамского леса. Наверное, я всегда ожидал, что рано или поздно они появятся. Харчок выбежал и спрятался в кухне. Пижон соскочил у меня с плеча и заверещал на них. (Пижон — моя обезьянка, не королева.)

— произнесла Розмари — которая зеленая, с кошачьими пальчиками.

— Ох, етить вашу мать, вы опять за стишки?

— пропели ведьмы в унисон.

— Только больше не рифмуйте, — взмолился я. — И с таким тряпьем в здешнем климате жарковато. Почесуха на бородавках начнется, того и гляди, карбункулы воспалятся. Вы б поосторожней.

— Тебя сделали королем, дурак, и твоя истинная любовь околдована остаться с тобою навсегда. Мы пришли за тем, что нам причитается, — промолвила Шалфея, самая бородавчатая из троицы.

— Справедливо, справедливо, — сказал я. — Только Корделия вовсе не околдована. Она меня и без чар любит, по своей воле.

— Белиберда, — сказала Петрушка, самая длинная. — Мы дали тебе три пылевика для трех сестер.

— Ну да, только третий я пустил на Эдгара Глостерского, чтобы он влюбился в прачку из своего замка. Ее Эммой звать. Отличная деваха со сногсшибательными дойками. Его брат-ублюдок к ней плохо относился, мне показалось, так будет справедливо.

— Но колдовство истрачено. Мы желаем оплаты, — сказала Розмари.

— Разумеется. У меня больше богатств, чем вы унесете, мегеры. Злато? Серебро? Каменья? Только Корделия про ваши махинации ничего не знает. И что призрак был ее матерью — тоже. И не должна узнать. Если на это вы согласны, скажите, чего желаете, а то мне тут еще королевством управлять и обезьянка некормленая. Назовите цену, ведьмы.

— Испания, — молвили они.

— Ебать мои чулки, — рек Кукан.

Я знаю, что вы думаете: «Чего ради ты, американский романист-комик, взялся барахтаться на глубинах гения вместе с величайшим мастером английского языка, которого знал свет? Ты чего надеялся добиться? Только насикаешь в бассейн и утонешь в собственных мелких амбициях».

Вы думаете: «Шекспир написал идеальную элегантную трагедию, ей никакие добавки не нужны — оставь ее в покое. Ты же облапаешь ее всю своими сальными руками, изгваздаешь сношеньем с барсуками и обезьяньей дрочкой. Ничего святого не осталось».

Ладно, во-первых, — это правда. А во-вторых, я все равно ни за что не поверю, что вы так думаете…

Но вы правы — я действительно пустил псу под хвост всю английскую историю, географию, «Короля Лира» и английский язык вообще. Но в свою защиту — ну-у… на самом деле у меня нет никакой защиты, но давайте я все равно вам намекну, откуда что берется, когда пробуешь пересказать «Короля Лира».

Если вы работаете с английским языком, а особенно — если вы с ним работаете так до собачьего опупения долго, как это делаю я, — почти на каждом повороте вы непременно сталкиваетесь с трудами Уилла. Что бы вы ни желали сказать, выясняется, что Уилл уже это сказал четыреста лет назад — изящнее, четче, лиричнее и, с хорошей точностью, — пятистопным ямбом. Вам просто не под силу совершить то, что сделал Уилл, но можно признать гениальность того, что он сотворил. Однако я не садился писать «Дурака» как дань Шекспиру. Я писал его из глубочайшего восхищения британской комедией.

Началось все с замысла написать роман про шута — английского шута, потому что мне нравится описывать плутов и шельмецов. Первый предупредительный выстрел я сделал несколько лет назад, завтракая в Нью-Йорке с моим американским редактором Дженнифер Брел. Утром, после того как принял слишком много снотворного. (Нью-Йорк выводит меня из равновесия. Я всегда ощущаю себя губкой, промакивающей тревожность со лба всего Нью-Йорка.)

— Джен, я хочу написать книжку про шута. Только не знаю, про шута вообще или про Лирова.

— О, надо писать про Лирова, — ответила она.

— Да будет Лиров шут тогда, — сказал я, как будто скажешь такое — и больше ничего делать не нужно.

После чего моя редактор медленно растаяла на стуле напротив и ее сменила гусеница с кальяном. Она уже говорила только: «Ва-ва-ва-ва-ва», — но за завтрак расплатилась. На все оставшееся утро я вырубился. (Полезный совет деловому путешественнику: если не удается уснуть после второй таблетки, НЕ ПРИНИМАЙТЕ третью.)

В общем, в глубокий угол бассейна я смело нырнул и почти на два года погрузился в Шекспировы труды: живьем на сцене, в письменном виде и на DVD. Посмотрел не меньше тридцати различных постановок «Короля Лира» и честно вам скажу — где-то на середине своих изысканий, послушав, как дюжина разных Лиров неистовствует в бурю и сокрушается, какими недоумками они были, мне уже хотелось самому выскочить на сцену и прикончить старика собственноручно. Ибо хоть я уважаю талант и выносливость актеров, играющих эту роль, и восхищаюсь ими, равно как и красноречием персонажа, есть некоторый предел в выслушивании такого количества нытья, за которым уже хочется записаться в Комитет по включению издевательства над стариками в олимпийские виды спорта. В Стратфорде-на-Эйвоне стоит ввести еще один аттракцион: туристам дозволяется сталкивать королей Лиров с высокого утеса. Знаете, как прыжки с эластичным тросом — только без троса. Эдак вот: «Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки![335] Ааааааааа!» — плюх! Благословенное молчание. Ладно, может, и не стоит. (В Стратфорде у них, кстати, уже есть Шекспировский хоспис — для тех, кто поставил галочку в графе «Не быть».)

Как только решишь пересказать «Лира», возникает вопрос о времени и месте, и на него нужно отвечать.

Согласно истории британских монархов («История королей Британии»), составленной в 1136 году валлийским священником Гальфридом Монмутским, настоящий король Леир — если он и впрямь существовал — жил где-то во времена между Платоном и Аристотелем, когда процветала греческая империя, а в Англии и в помине не было никаких замков, тем более — крупных. Страны, на которые в своей пьесе ссылается Шекспир, еще и близко не образовались, а Леир, если уж на то пошло, мог быть всего-навсего вождем какого-нибудь племени, а отнюдь не монархом громадного государства, и ему никак не могла подчиняться сложная социополитическая структура герцогов, графов и рыцарей. Замком его была бы от силы земляная крепость. В пьесе Шекспир упоминает греческих богов, и легенды действительно гласят, что отец Леира Бладуд — свинопас, прокаженный и король бриттов — ездил в Афины за духовными наставлениями, а вернувшись, выстроил в Бате храм богине Афине, где поклонялся ей и занимался некромантией. Леир же королем стал как бы по умолчанию, когда от Бладуда начали отпадать разные части тела. Битва за души верующих между христианами и язычниками, которую я изображаю в «Дураке», вероятно, могла иметь место где-то между 500 и 800 годами н. э., а не в воображаемом Карманом XIII веке.