— Каперское свидетельство, во имя герцогини Корнуоллской дающее тебе право быть мудаком и гандибобером?

— Твой острый ум ступился, дурак. Это любовная записка Эдмунду Глостерскому. Он отправился в эти края с разведотрядом оценивать численность французских войск.

— Это мой ум ступился? Мой острый ум?

— Да. Он и ступился, — сказал Освальд. — А теперь — ан-гард! — Его, блядь, французский был едва приемлем.

— Ну, — сказал я, картинно кивнув ему. — Это ты верно подметил.

При сих словах Освальд обнаружил, что его схватили за глотку и несколько раз дерябнули о валуны, от чего он лишился меча, кинжала, любовной записки и кошелька с монетами. После чего Харчок поднял управляющего повыше и медленно, однако ж неумолимо принялся сдавливать ему горло. Из вонючей утробы Освальда влажно забулькало.

Я сказал:

Такой поворот событий Освальда несколько озадачил — до того, что язык и зенки его удивленно полезли наружу нездоровым манером. Затем он принялся одну за другой сдавать свои телесные жидкости, и Харчку пришлось отвести его от себя, чтобы не замараться.

— Брось его, — промолвил Лир, по-прежнему из-под прикрытия валунов.

Харчок вопросительно глянул на меня. Я пожал плечами так легонько, что легче некуда:

— И впрямь — чего держать эту обтруханную мартышку? Пусть барсуков сношает.

Освальд уже перестал дрыгаться — просто висел в хватке Харчка и капал. Я кивнул подручному, и тот бросил тело управляющего за край утеса, словно яблочный огрызок. А сам опустился на одно колено у тела Глостера.

— Я хотел научить его валять дурака, — проговорил он.

— Да, парнишка, я знаю. — Я не отходил от валунов, давя в себе позыв утешить этого громадного бестолкового убийцу, похлопать его по плечу хотя бы. Из-за гребня над нами донесся шорох, и мне показалось, что я слышу лязг металла о металл.

— А теперь он не только слепой, но и мертвый, — вздохнул Самородок.

— Ешкин шик… — До меня дошло, что это было. Я успел крикнуть вполголоса Харчку: — Прячься, не сопротивляйся и не зови меня, — а сам плашмя бросился наземь.

На гребне появились первые солдаты. «Блин! Блин! Блин! Блядский блинский клятый блин!» — безмятежно размышлял я.

И тут услышал голос ублюдка Эдмунда:

— Глядите-ка, мой шут. А тут у нас что? Что это — не король?[317] Ловко! Ждет меня награда![318] Законная добыча! В добрый час[319]. Отличный будет заложник, дабы остановить руку королевы Франции и ее орды.

— Неужто сердца ты лишен совсем? — спросил Лир, гладивший своего мертвого друга по голове.

Я выглянул в щель между камней. Эдмунд смотрел на своего мертвого отца так, будто наблюдал крысиный помет на тосте к чаю.

— Н-да, наверное, трагично, но порядок наследования титула определен, а зренья он лишился. Своевременный уход — обычная вежливость. А это что за ваворок? — И Эдмунд пнул своего полумертвого полубрата в плечо.

— Судьбою усмиренный бедняк[320], — ответил Харчок. — Вступился за старика.

— Не бедняцкий это меч, я погляжу. И кошелек не бедный. — Эдмунд подобрал пожитки управляющего. — Они Гонерильина человека — Освальда.

— Ну да, милорд, — подтвердил Харчок.

— И где же он?

— На пляже.

— На пляже? Полез купаться и оставил меч и кошелек здесь?

— Он был отброс, — сказал Харчок. — Вот я его и отбросил. Он твоего старика замочил.

— А, ну да. Неплохо постарался. Ты одолел. — Эдмунд швырнул кошелек Харчку. — Возьми мой кошелек. Живи в достатке[321]. Отдашь тюремщику за корку хлеба. Взять их. — Он махнул солдатам на Лира и Харчка. Старик не сразу смог подняться, и мой подручный поддержал его.

— А с телами что? — спросил у Эдмунда капитан.

— Пусть галлы их хоронят. Скорей, в Белую башню. Я уж насмотрелся.

Тут Лир закашлялся — сухо и немощно, однако неостановимо. Будто скрипели несмазанные двери Смерти. Мне показалось, он сейчас рухнет от тоски и больше не подымется. Кто-то из Эдмундовых солдат протянул ему флягу. Кашель вроде бы утих, но стоять и уж тем паче передвигаться на своих двоих Лир не мог. Харчок взвалил старика на одно плечо и понес вверх по склону. Костлявый старческий зад подскакивал на гигантском плече, как на подушке портшеза.

Когда они скрылись, я вылез из своего тайника и подполз к телу Эдгара. Рана у него на черепе была неглубока, но крови вытекло много — с черепами так обычно и бывает. Получившееся в итоге кровавое месиво, видать, и спасло Эдгару жизнь. Я посадил его, оперев спиной о валун, и привел в чувство легким биеньем по мордасам и щедрым плеском воды из бурдюка в лицо.

— Чё? — Эдгар заозирался и потряс головой, чтоб перед глазами прояснилось. Об этом движении он тут же немало пожалел. После чего заметил отчий труп и взвыл.

— Извини, Эдгар, — сказал я. — Это все Гонерильин человек, Освальд. Тебя вырубил, а его зарубил. Харчок удавил цинготного пса и швырнул его с обрыва.

— А где Харчок? И где король?

— Обоих забрали люди твоего брата-вымеска. Послушай, Эдгар, мне надо за ними. А ты пойдешь в стан французов. Передашь на словах.

Глаза Эдгара закатились, и я решил, что он опять лишится чувств, поэтому снова полил его из бурдюка.

— Смотри на меня. Эдгар, ты должен пойти в лагерь французов. Скажи Корделии: идти приступом на Белую башню надо немедленно. Пусть отправляет вверх по Темзе флот, а сушей, через Лондон, — еще отряд. Кент распознает этот план. Перед штурмом пусть трижды протрубят. Ты меня понял?

— Троекратный зов трубы[322], Белая башня?

Я оторвал спину от сорочки мертвого графа, скомкал и отдал Эдгару.

— На, промокай башку, чтоб кровь остановилась… И скажи Корделии, пусть не медлит из страха за отца. Это я беру на себя.

— Понял, — рек Эдгар в ответ. — Тормозя с атакой, жизнь короля она не спасет.

— Дрочила! — каркнул ворон.

Ни хера не помощник в моем скрытном проникновении в Белую башню. Бубенцы себе я набил глиной, ею же зачернил лицо, но никакой камуфляж не поможет, если ворон подымет тревогу. Надо было все-таки заставить стражника подстрелить его из арбалета задолго до того, как я ушел из замка.

Я лежал в длинной плоскодонке, взятой напрокат у паромщика, весь заваленный ветошью и ветками, чтобы выглядеть как обычный плавучий мусор на Темзе. Правой рукой я греб, и холодная вода колола ее иглами, пока вся рука не онемела. Вокруг дрейфовали льдины. Еще одна такая морозная ночь — и я б не греб, а просто взял и вошел в Ворота предателей. Река питала ров, а ров вел под низкую арку и через эти ворота — сквозь них английская знать сотни лет водила родню к колоде палача.

Две окованные железом створки смыкались в центре арки. Ниже уреза воды они были скованы цепью и едва покачивались от течения. А наверху имелся зазор. Вооруженный солдат не пролезет, а вот кошка, крыса или же проворный гибкий шут, не страдающий от избыточного веса, — запросто. Что я и сделал.

Охраны внутри на каменных ступенях не было, но от ступеней этих меня отделяли двенадцать футов воды, а плоскодонка в щель не пройдет. Я сидел на воротах, как мартышка: ничего не попишешь, дураку придется мокнуть. Но мне казалось, что там мелко — глубина фут-другой, не больше, может, и башмаков не замочу. Я разулся и сунул их под камзол, а потом соскользнул по воротам в воду.