— Вот дочери что сделали с несчастным![203] Ты отдал все двум дочерям твоим и вот дошел до этого?[204] Что стало с человеком из-за дочек! Ты отдал все? Ты ничего не спас?[205]

— А ран?е я былъ женскимъ угодникомъ, гордившимся умомъ своимъ и сердцемъ. Я завивалъ волосы, носилъ перчатку за околышемъ шляпы, служилъ страстной похоти своей возлюбленной и совершалъ съ нею д?ло мрака; при моемъ разговор? было столько же клятвъ, сколько словъ вообще, и я безпечно нарушалъ ихъ передъ лучезарнымъ лицомъ самого неба. Засыпалъ я не иначе, какъ мечтая о сладострастіи, а просыпался, чтобы осуществлять эти мечты. Вино любилъ я сильно, игру въ кости тоже, а любовницъ им?лъ бол?е, ч?мъ женъ у любого турка. Сердце у меня было в?роломное, ухо жадное, рука кровавая; по л?ни я былъ свиньей, по лукавству — лисой, по прожорливости волкомъ, по злоб? — собакой и львомъ относительно моей добычи… Холодный в?теръ все еще продолжаетъ прорываться сквозь в?тви боярышника? А какъ онъ воетъ-то? — у-у-у— но ты, дельфинъ, мой сынъ, не м?шай ему. Пусть себ? мчится, пусть себ? злится[206].

— Вот видишь, — молвил Лир. — Одни лишь дочери-злодейки до бедствий могут довести таких![207]

— Он не это сказал, полоумный ты кощей. Он сказал, что некогда был самовлюбленным развратником и за это сатана лишил его приблуды. Ну и дерюжку он сберег, а то бы срам наружу[208].

Старуха наконец повернулась:

— Вестимо, дурак прав. У него нет дочерей, государь[209]. А прокляла его его же злоба. — Она подошла с двумя мисками горячего рагу и поставила их перед нами на пол. — И тебя собственное зло травит, Лир, а вовсе не дочери.

Старуху я уже встречал — одна из ведьм Бирнамского леса. Только обряжена иначе и не такая зеленоватая, но сомнений нет — Розмари, та, что с кошачьими пальчиками.

Лир соскользнул на пол и схватил бедного Тома за руку.

— Я был себялюбив. Не рассуждал о бремени моих деяний. Отца родного заточил я в храме Бата, ибо проказой он сражен был, а потом и убил его. И собственного брата угондошил, чуть заподозрив, что он спит с моей женой. Все это без суда, не бросив честный вызов. Во сне его прирезал, не озаботясь и улик собрать. И королева у меня мертва — ее сгубила моя ревность. Мой трон покоится на вероломстве, и вероломство стало мне наградой. Нас трое здесь разбавленных, подфальшивленных. В тебе же — ничего заемного. Вот он, человек беспримесный, — вот это нищее, голое, развильчатое существо, и ничего сверх. Прочь, прочь, все подмеси! Здесь расстегни мне![210]

Старик принялся сдирать с себя одежду, рвать ворот сорочки, но рвалась лишь пергаментная кожа его пальцев, а не лен. Я перехватил его руку, стиснул запястья и попытался перехватить также взгляд, чтобы король не окончательно скатился обратно в безумие.

— Какое зло я причинил моей Корделии! — взвыл старик. — Она одна меня любила, а я ей навредил! Моя единственная истинная дочь! О боги! Прочь, прочь, все чужое! Расстегивайте же скорей![211] Долой одежду с тела моего — да и с моих костей долой все мясо!

Тут я почувствовал, как на моих руках сомкнулись чьи-то когти, и меня потащили прочь от Лира, будто в кандалах.

— Пуссть поссстрадает! — прошипела ведьма мне в самое ухо.

— Но я же был причиной его боли, — молвил я.

— Лир причинил себе сам свою боль, — ответила она.

Вся хижина закружилась у меня перед глазами, и невесть откуда раздался голос призрак-девицы:

— Спи, милый Карманчик, усни.

— Что с вами, государь?[212] — рек Кент. — Зачем сей грязный и нагой парняга лобзает королевский кумпол?

Я проснулся и увидел старого рыцаря в дверях хижины. Обок его стоял граф Глостерский. Снаружи еще ревела буря, а у очага бесноватый Том обвился вокруг Лира и целовал его в лысую макушку, словно благословлял новорожденного.

— Как, государь! — воскликнул Глостер. — Иль общества другого вы не нашли?[213] Кто вы такой? Как вас зовут?[214]

— Дай мне с философом потолковать[215], — промолвил Лир.

— Я б?дный Томъ[216], — ответствовал философ. — Б?сноватый изъ Бедлама. Скоро семь л?тъ, да, семь л?тъ ужь сравняется, какъ акридами б?дненькій Томи питается[217].

Кент посмотрел на меня, но я мог лишь плечами пожать.

— Оба спятлы, как дятлы, — молвил я.

— Мой государь, со мной пойдемте[218]. У меня есть вести из Франции, — сказал Кент.

— Голландский соус отлично идет к яйцам? — осведомился я.

— Нет, — молвил Кент. — Насущнее.

— Вино и сыр прекрасно сочетаются? — вновь осведомился я.

— Нет, шельма с теркой вместо языка, Франция отрядила армию в Дувр. И слух пошел — небрежность наша их допустила высадиться тайно в портах важнейших наших, и готовы они вступить открыто с нами в бой[219].

— Ну что ж, тогда это кроет новости о вине и сыре, нет?

Глостер старался отцепить Тома из Бедлама от короля Лира, но ему было трудно, ибо он при этом тщился и плаща себе не замарать.

— Я отправил весточку во французский лагерь под Дувром, что Лир здесь, — сказал Глостер. — Я не в силах больше повиноваться вашим дочерям[220], ваше величество. Подал им прошенье позволить мне увесть вас от бури, а они ни в какую. В моем собственном доме хозяйничает герцог Корнуолл. Они с Реганой взяли на себя команду над вашими рыцарями, а с ними — и над моим замком.

— Славный мой государь, милорд зовет под кровлю[221], — сказал Кент. — У нас лачуга есть под городской стеной, пока не стихнет буря. Я приготовил конные носилки. Езжайте к Дувру. В Дувре встретят вас защита и приют[222].

— Стой, — отвечал Лир, — скажу я слово вот с этим фивским мудрецом[223]. Наедине хочу сказать вам[224]. — И он потянул Тома в угол. — Он мудр и знает, как жить надлежит. Хочу спросить: что есть причина грома?[225]

Кент повернулся к Глостеру и пожал плечами:

— Рассудок в нем мутится.

— И не диво[226], — ответил тот. — Забредишь, если дочери его задумывают гибель государя! Так Лир, ты полагаешь, помешался? Есть от чего. Я тоже за себя совсем не поручусь. Имел я сына. Я от него отрекся и изгнал. Он умышлял на жизнь мою недавно. Совсем на днях. А я его любил, как никого. И вот тоска об этом мне не дает покоя…[227]

— У вас, у благородных, на жизненные трудности бывает хоть какая-нибудь другая реакция, а? — не выдержал я. — Или вы только и можете, что лишаться ума, трогаться мозгами да бегать голыми и жрать грязь? Яйца в горсть и вперед, будьте добры? Кент, что с Харчком?