— Они полагают, восемь или девять.

— Приметы? — спросил Холдейн. Опять не тот вопрос.

— Каштановые волосы. Зеленые глаза, — ответил полицейский.

Оба мужчины повернулись к Лауре. Она знала, что смотрят они на ее каштановые волосы и зеленые глаза.

Попыталась что-то сказать. Но дар речи не возвращался.

— Живая? — это был тот самый вопрос, который не удалось озвучить Лауре.

— Да, — кивнул полицейский. — Патрульная машина засекла ее в семи кварталах отсюда.

Горло разжалось, язык и губы обрели подвижность.

— Она жива? — Лаура боялась поверить услышанному.

Полицейский кивнул:

— Да. Я же сказал. Жива.

— Когда? — спросил Холдейн.

— Полтора часа тому назад. Холдейн побагровел.

— И за это время никто мне не сказал. Черт побери!

— Ее же заметил обычный патруль. Они понятия не имели, что девочка как-то связана с этим расследованием. Это выяснилось несколько минут тому назад.

— Где она? — спросила Лаура.

— В «Вэлью медикэл».

— В больнице? — Сердце Лауры заколотилось о ребра. — Что с ней? Она ранена? Как сильно?

— Не ранена, — ответил коп. — Насколько я понял, ее нашли бредущей по улице, голую, словно в трансе.

— Голую, — повторила Лаура. Вернулся страх, связанный с насильниками, растлителями малолетних. Она привалилась к разделочному столику, вновь ухватилась пальцами за край, боясь, что ноги не удержат ее и она сползет на пол, попыталась глубоко вдохнуть, но горло опять перехватило. — Голую?

— Она не понимала, где находится, не могла говорить, — продолжил Фил. — Они подумали, что она в шоке, а может, под действием наркотиков, и отвезли ее в больницу.

Холдейн взял Лауру за руку:

— Поехали. Не будем терять времени.

— Но…

— Что «но»?

Она облизала губы.

— А если это не Мелани? Я не могу обретать надежду, чтобы тут же ее потерять.

— Это она, — настаивал лейтенант. — Здесь мы потеряли девятилетнюю девочку, в семи кварталах отсюда они ее нашли. Таких совпадений не бывает.

— Но если…

— Доктор Маккэффри, что с вами?

— Что, если это не конец кошмара?

— Не понял.

— Что, если это только начало?

— Вы спрашиваете меня, думаю ли я, что… после шести лет пыток…

— Думаете ли вы, что она сможет стать нормальной девочкой? — У Лауры сел голос.

— Не надо сразу ожидать худшего. Надежда есть всегда. Вы ничего не узнаете наверняка, пока не увидите ее, не поговорите с ней.

Лаура упрямо покачала головой:

— Нет. Не сможет она стать нормальной. Не сможет после того, что сделал с ней родной отец. После стольких лет насильственной изоляции. Она, должно быть, очень больная маленькая девочка, с сильнейшим психическим расстройством. И нет даже одного шанса на миллион, что она станет нормальной.

— Нет, — мягко ответил он, понимая, что голословные утверждения обратного только разозлят Лауру. — Едва ли мы увидим здоровенькую, полностью адаптированную к действительности девочку. Она будет больной, испуганной, возможно, замкнувшейся в собственном мире. Достучаться до нее будет сложно, может, и не удастся. Но вы не должны забывать об одном.

Лаура встретилась с ним взглядом.

— О чем?

— Вы ей нужны.

Лаура кивнула.

Они покинули залитый кровью дом. Дождь все лил, ночь осветила молния, сопровождаемая громовым раскатом.

Холдейн усадил ее в седан. Поставил на крышу мигалку. Они помчались в «Вэлью медикэл» с включенными мигалкой и сиреной, в шипении шин по залитому водой асфальту, с летящими из-под колес брызгами.

В отделении интенсивной терапии дежурил Ричард Пантагельо, молодой врач с густыми темными волосами и аккуратной темно-русой бородкой. Он встретил Лауру и Холдейна в приемном отделении и повел их в палату девочки.

Шли они по пустынным коридорам, лишь изредка им попадались скользящие, словно призраки, медицинские сестры. В десять минут пятого утра в больнице царила тишина.

На ходу доктор Пантагельо тихим голосом, почти шепотом, вводил их в курс дела:

— У девочки нет ни переломов, ни порезов, ни ссадин. Только один синяк, на правой руке. Прямо над веной. Судя по характеру синяка, я бы сказал, что он — результат неумелого введения иглы для внутривенного вливания.

— В каком она состоянии? — спросил Холдейн.

— Я бы сказал, что она в трансе. Никаких признаков травмы головы нет, хотя с того самого момента, как ее привезли в больницу, она не может или не хочет говорить.

Подстраиваясь под ровный тон врача, но не в силах полностью изгнать озабоченность из голоса, Лаура спросила:

— Как насчет… изнасилования?

— Я не смог найти ни одного признака надругательства над девочкой.

Они обогнули угол и остановились перед закрытой дверью в палату 256.

— Она там. — Доктор Пантагельо сунул руки в карманы белого халата.

Лаура все еще обдумывала ответ врача на ее вопрос об изнасиловании.

— Вы не нашли признаков надругательства над девочкой, но это не означает, что ее не могли изнасиловать.

— Никаких следов спермы в вагинальном тракте. Ни синяков, ни кровотечения на половых губах или стенках влагалища.

— Так и должно быть, если она не один год была жертвой растлителей малолетних.

— Разумеется. Но ее девственная плева не тронута.

— Значит, ее не насиловали, — подвел черту Холдейн.

У Лауры вновь сжалось сердце, когда она увидела печаль и жалость в добрых карих глазах врача. И в голосе, когда он заговорил, звучала печаль:

— С ней не совершался нормальный половой акт, в этом можно не сомневаться. Но… разумеется, я не могу этого утверждать. — Он откашлялся.

Лаура видела, что этот разговор дается молодому доктору ничуть не легче, чем ей. Она хотела, чтобы он замолчал, но понимала, что должна услышать все, должна знать все, а его обязанность — рассказать обо всем.

Прокашлявшись, он продолжил с того места, где остановился:

— Я не могу полностью исключить оральный секс.

Горестный бессловесный вскрик сорвался с губ Лауры.

Холдейн взял ее за руку, и она привалилась к нему.

— Спокойно. Спокойно. Пока мы даже не знаем, что это Мелани.

— Она, — мрачно ответила Лаура. — Я уверена, что она.

Лаура хотела увидеть дочь, ей не терпелось встретиться с ней после стольких лет разлуки. Но она боялась открыть дверь и войти в палату. За порогом ее ждало будущее, и она страшилась того, что в этом будущем ее ждет только душевная боль и отчаяние.

Медсестра прошла мимо, не взглянув на них, намеренно избегая их взглядов, не желая соприкасаться с еще одной трагедией.

— Мне очень жаль. — Пантагельо вытащил руки из карманов халата. Хотел утешить Лауру, но, похоже, боялся прикоснуться к ней. Вместо этого взялся за стетоскоп, висевший на груди, повертел. — Послушайте, если это поможет… ну, по моему мнению, ее не растлевали. Я не могу этого доказать. Просто чувствую. А кроме того, растление малолетних обычно сопровождается синяками. Порезами, другими травмами. Отсутствие следов насилия указывает на то, что ее никто не трогал. Действительно, я готов на это поспорить. — Он улыбнулся. Ей хотелось верить, что улыбнулся, хотя улыбка эта больше смахивала на гримасу. — Готов поспорить на год моей жизни.

— Но, если к ней не прикасались, — Лаура глотала слезы, — почему она бродила по улицам голой?

Ответ пришел к ней до того, как Лаура закончила озвучивать вопрос.

— Должно быть, она находилась в камере отсечения внешних воздействий, когда в дом проник убийца или убийцы. В камере она находилась голая.

— Отсечение внешних воздействий? — Брови Пантагельо приподнялись.

Лаура повернулась к Холдейну.

— Может, поэтому ее и не убили вместе с остальными. Может, убийца не знал, что она там, в резервуаре.

— Возможно, — ответил Холдейн.

— И она выбралась из резервуара после ухода убийцы. — Затеплившаяся у Лауры надежда начала набирать силу. — Увидела тела… всю эту кровь… зрелище очень травмирующее. Этим может объясняться ее нынешнее состояние, транс.