И Раньян скупо кивнул, соглашаясь.
— Вот, — служанка, скрывающая под волосами расплющенные уши, подала кривую иглу с вдетой нитью.
— Туда, — бретер указал подбородком на стеклянную плошку с «мертвой водой». — Сунь полностью, пусть полежит.
— Да.
Раньян отжал лишнее с чистой тряпочки, которой намеревался для начала протереть кожу вокруг раны на бедре. Для начала… В воздухе запахло дорогим кабаком, где подают лишь самую крепкую водку, очищенную от сивухи. Бретер отлично помнил ощущения, которыми сопровождается обработка ран по методике рыжеволосой лекарки. То, что в уязвленной плоти после такого изуверства не заводится гниль — это замечательно, но чудо исцеления случится потом. А ужасающая боль воспоследует сейчас.
— Держите ее, — приказал бретер. — Как можно крепче. И суньте ремень в зубы.
Однажды Елена тяжело заболела, по-настоящему тяжело, так что почти три месяца не ходила в школу, отлеживаясь дома. Родители настояли, что так лучше чем госпитализация, учитывая постоянное присутствие дома квалифицированного медика. Несколько дней девочку терзала высокая — под сорок градусов — температура, которой сопутствовали надлежащие эффекты, в том числе помрачение рассудка. Странное, удивительное состояние, когда ты не жив и не мертв, не спишь, но и не бодрствуешь. В бредовом сознании девочка много чего насмотрелась и пережила. Самым удивительным оказались несколько часов полета на биплане «этажерке», видение было настолько ярким и последовательным, что возвращение в обычный мир казалось наоборот, иллюзией.
Сейчас происходило то же самое, но с поправкой на то, что в мир безумных видений Елену швырнула ужасающая боль. Все вокруг было запредельной болью, и боль отливала, как раскаленный металл в форме, невероятные, фантазийные образы, обжигавшие разум.
Армии шли по Ойкумене, маршируя тысячами, десятками тысяч сапог, выбивая пыль из тракта подковами кавалерии. Сотни знамен и стягов притягивали к себе людей как магнит железные опилки, увлекали жаждой золота и почестей, но в большинстве просто обещанием куска хлеба. В свою очередь флаги кружились в запутанном танце вокруг двух главных центров. Двух точек опоры для мира, который сошел с ума.
Предатели оказались преданы. Лжецы обмануты. Забыта мораль, растрачены, развеяны по ветру все мыслимые и немыслимые устои. Принципы больше не продаются, ибо не осталось покупателей на столь никчемный, бесполезный товар. Люди говорят, что настал век стали, огня и безудержной жестокости. Они ошибаются. Это не начало, но завершение. Длинный век людей заканчивается, и дальше не ждет уже ничего… Ибо Пантократор счел меру наших грехов переполненной, а участь безнадежной.
Перо не скользит в уставших пальцах одинокого летописца, оно тяжко царапает старый, десяток раз выскобленный пергамент. Плохие чернила едва читаются, они выцветают за считанные недели, но хроникер продолжает безнадежное занятие. У писца знакомое лицо, вернее лица, сразу несколько возможных, но Елена не может сосредоточиться, чтобы вспомнить.
Девять тысяч голодных смертей в неделю. Людоеды охотятся на странников средь бела дня, их не страшат ни солнце, ни гнев божий. На Острове Чума проснулась в древних колодцах с гнилой водой. Пока мы радовались бедам Алеинсэ, зараза угнездилась на кораблях, прокралась в порты континента и вырвалась на свободу. Те, кого пощадил голод, умирают, раздирая в агонии нарывы, полные черного гноя. Приморские города опустошены, болезнь идет вглубь Ойкумены. Мертвых некому хоронить.
Мертвецы кругом, мертвецы повсюду. Тысячи деревень, от которых остались лишь печные трубы, похожие издалека на обгорелые спички. Пашни, где из земли выступают не ростки ржи, а белые кости. Гроздья висельников на полусгнивших веревках. Трупы детей, посаженных на колья. Конец порядку. Конец правилам. Конец всему, включая саму жизнь.
Подати не собираются. Солдатам платят разрешением грабить округу и отбирать зерно у крестьян. Слова императора и королей больше ничего не стоят, их вес меньше чем у легчайшего пера. Все решает воля человека с мечом. Земледельцы потеряли людской облик, они доведены до безумия голодом и поборами. Объединяясь в банды, они убивают все и всех, опустошая без того разоренные провинции и комарки.
Империя гибнет, говорят люди. Нет, все проще. Империи больше нет, а то, что погибло, смерти уже не подвластно. Это конец дней. Конец мира. Смертный Век пришел на землю, а Гнев Божий разит и правых, и виноватых. Нынче все виновны, все грешны. Все заплатят за пороки отцов и не рожденных детей.
Смерть пляшет, как самая красивая девочка на празднике первого колоса. У нее прекрасный венок, свитый из женских кос, из волос девушек, что никогда не выйдут замуж. Смерть ведет хоровод, подхватывает взрослых и детей, мужчин и женщин. На этом празднике весело только ей, вечно молодой и древней, как само Время, той, что больше не соблюдает правила и забирает всех без разбора. Но Смерти весело, и лишь это имеет значение.
Превыше всего мы ставим наживу. Больше всего мы жаждем власть и деньги. Такова природа человека, такими нас создал Господь. Но сегодня мы будем сражаться за то, что выше денег. Выше жизни и смерти. За то, перед чем отступит сам дьявол и все его воинство.
В ушах гремел монотонный, повторяющий возглас «Haile! Haile!! Haile!!!», он звучал как торжество необратимости.
Это самое страшное оружие на свете. Оружие конца времен. Оно зачеркнет историю прежнего мира.
И Елена узнавала себя, глядела на мир собственными глазами, которые стали на много лет старше. Она возвышалась на ступенях длинной лестницы, показывая Вещь немногословным, хмурым людям в доспехах. Странную, чуждую, удивительных пропорций и конструкции, но в то же время хорошо узнаваемую. Страшное чудо другого времени, другой эпохи, других людей.
«Невозможно!» — пыталась кричать она. — «Это невозможно! Я пыталась и не сумела. Я не вспомнила!»
Но жестокое в своей однозначности видение говорило обратное, и в нем Елена поднимала обеими руками тяжелый мушкет с граненым стволом.
Таков мой дар Ойкумене. Не первый и не последний, но тот, которого мир по-настоящему заслуживает.
И они преклонили перед ней колени, все эти мрачные, жестокие люди, с телами, израненными во множестве сражений, и душами, изувеченными намного, намного сильнее. Все, как один, опустились на правое колено, и боязливый, почтительный шепот «Красная Королева…» бился в уши Елены, как грохот миллиона колоколов.
«Видения лгут» — повторяла она себе, ища спасение в надежде.
Да, магия лжет. Показывает кусочек грядущего, но искажает его как больное, уродливое зеркало. Это все ложь, одна большая ложь. Этого никогда не случится. Не будет ни безумной сшибки пехотного строя с кавалерией, ни галер, что таранят друг друга в буре, средь огненных волн. Флесса Вартенслебен не наденет угольно-черный доспех, стоя на палубе своего флагмана, и Елена не посмотрит на нее, держа в руках шлем, покрытый кроваво-красным лаком.
Ничего не будет. Не может быть. И главное — никогда не сбудется третий путь, то, что лежит между Градом небесным и Градом морским, обещая лишь конец всему.
Не…
Может…
Случиться…
Затем ей отсекли ногу. Одним ударом, срезая кость будто гильотиной. Во всяком случае, ощущение было именно такое. И Елена пришла в себя, чтобы протяжно завыть, грызя толстый ремень, чувствуя каждым нервом дезинфицирующую силу спирта.
