— Это так, — церемонно поклонился Безземельный, пряча невольную улыбку, вспоминая частые беседы с юношей относительно воинского умения.

— Напомните, — император нетерпеливо прищелкнул пальцами. — Что там насчет падений?

— Важно, сколько раз ты упал. Но еще важнее — сколько поднялся, — проговорил Шотан. — Подъемов должно быть ровно на один больше, чем падений.

— Хорошо сказано, — одобрил юноша, снова разворачиваясь к Дан-Шину. — Что ж, как моя рука в Пайт-Сокхайлхейе ты не преуспел и больше не нужен. Думаю… заменю тебя на Верного слову. Они с Гигехаймом справятся.

Шотан кашлянул в кулак, тихо, чтобы это выглядело как случайность, однако вполне достаточно, чтобы император услышал и понял верно.

— Да, я помню, — отозвался юноша. — Блохт всячески намекал, что готов нести это бремя.

— Он стал бы хорошим союзником, — предположил Шотан. — И отчасти уравновесит Эйме-Карнавон, которых ненавидит. Слишком резко те вознеслись, слишком ловко отодвинули графа в сторону.

— Блохт слишком… местный, чтобы служить мне верой и правдой, как единственному господину, — качнул головой Оттовио. — Пусть ненавидит новую королевскую семью в более частном порядке. Я придумаю, как ему помочь в этом стремлении. Что же до тебя, — император вновь глянул на одноногого калеку. — Ты скверный шпион, теперь еще и бесполезный воин, однако хороший командир. Думаю, стоит поглядеть, сумеешь ли ты встать после такого падения.

Оттовио поднял указательный палец со словами:

— Одна попытка. Только одна.

Дан-Шин поднялся на локтях, как мог, он хотел что-то сказать, но дыхание прерывалось от боли, губы синели.

— Лежи! — властно приказал император. — Мы еще поговорим, когда ты перестанешь казаться выходцем с того света. У меня есть кое-какие вопросы. Ты ведь видел моего… родственника?

— Да! — энергично отрапортовал бывший комит, понимая, что жизнь выписала очередной зигзаг с непонятными, но интересными последствиями.

— Хорошо. Отдыхай, лечись, готовься послужить мне в новом качестве. Я призову тебя, когда понадобишься. Если выживешь.

Не слушая благодарностей, Оттовио вышел, граф Шотан последовал за ним.

И так, в первый день предпоследнего месяца лета Оттовио был помазан на царство, к всеобщей радости, счастью и надеждам на лучшее. Поскольку императоров с подобным именем на троне еще не бывало, хронисты оказались избавлены от нужды изобретать спешное прозвище, да оно и в любом случае не требовалось. Людская молва уже по собственному почину, без подкупов и кормлений стала называть молодого правителя Доблестным, а временами — Справедливым. Потому что хоть срок правления у «восьмого сына» пока был недолог, молодой человек уже проявил себя как муж разумный, храбрый в бою, а также беспристрастный и строгий в разбирательстве сложных дел.

И когда солнце достигло пика, золотая корона с рубинами легла на царственное чело, а за спиной Оттовио был торжественно развернут Великий Штандарт. Хор вознес к небу молитву, а зеркальный пол вплетал неземную мелодию в голоса певчих. И каждый, кто слышал эту дивную музыку слов и нот, хоть на мгновение, но подумал, что сам Господь благоволит новому Предержателю Империи. А многие в душе пожалели молодого человека, ведь обретенная им ноша обещала стать тяжелой, не каждому под силу.

Загремели клинки гетайров и гвардии, образуя свадебную шпалеру, сквозь которую надлежало пройти новому Императору. И так он поступил, принимая под свою руку Империю, как муж берет главенство над женой, чтобы до конца дней защищать и уберегать ее. Сердца многих дев и зрелых дам забились чаще, потому что Император сам по себе казался пригож, в эти же мгновения он был прекрасен, как ангел, облаченный в белое и алое с золотом.

А затем ударил главный колокол Храма, возвещая, что смутное время закончилось, и держава, наконец, обрела истинного правителя.

Они отправились в путь через неделю, когда сочли, что брошенный кабак становится опасен. Много беженцев, много патрулей, просто много людей в округе. Кроме того, слишком много дождей, которые обещали затянуться надолго и окончательно превратить дороги в болота.

Раньян оправился достаточно, чтобы медленно и осторожно ходить, но для самостоятельного путешествия был, разумеется, негоден, поэтому отставного бретера посадили в телегу. Лошадей использовали как вьючных животных, оберегая скотину. Даже Артиго старался поелику возможно идти пешком. Дождь лил и лил, тихонько, неостановимо, заслоняя небо серой пеленой туч. Больше вопрос темного будущего никто не поднимал. Странники лишь тщательнее укутывали кожаным чехлом единственный мешок с мукой — главный продовольственный запас.

Артиго беспокоил Елену. Мальчик вел себя… странно. С одной стороны он, в конце концов, стал больше походить на обычного ребенка, с другой же производил впечатление того, кто что-то задумал и тщательно планирует. Артиго постоянно шевелил губами, будто проговаривая некие речи, смотрел в небо, регулярно плюхаясь в лужи, в общем, тревожил. Как бы дурачок не решился опять куда-нибудь сбежать… Или заболеть.

Раньян страдал и бесился, а также бесил Елену, то и дело порываясь вылезти из телеги, чтобы топать самостоятельно и в целом демонстрировать мужественность. В конце концов, Елена улучшила момент и нашептала ему на ухо, что в следующий раз отстегает Чуму хворостиной, причинив сплошной позор. Лекарка похоронила достаточно близких людей и не желает закапывать еще одного, который в силу врожденного идиотизма думает, что женщин привлекает глупость. Это подействовало, Раньян прекратил геройство.

Гамилла стойко преодолевала трудности, Гаваль очень старался соответствовать. По возможности путники шли босиком, оберегая обувь, но с каждым днем становилось все холоднее, и Елена уже ломала голову — что делать с ногами товарищей? Вода, грязь, холод, вечно сырая козловая кожа ботинок и сапог… Грибок — самое меньшее, чего следовало ждать.

Так минуло три дня и три ночи, слившиеся воедино — сплошной дождливый ад. Впрочем, согласно законам диалектики, лишения сопровождались одним бонусом: погода разогнала по укрытиям тех, кто мог бы охотиться на беглецов. Компания встречала лишь таких же беженцев, упрямо спешивших как можно дальше от городов и больших дорог.

К вечеру четвертого дня, когда все приготовились организовать еще один сырой привал, Артиго, наконец, решился.

— Подойдите ко мне, — не то приказал, не то попросил он, встав у телеги. Елене показалось, что мальчишка хотел для большей внушительности залезть на лошадь, но передумал. Возможно, решил, что это будет смешно выглядеть.

Недоуменно переглядываясь, компания собралась полукругом. Елена уныло подумала, что барчук опять стал чудить. Сейчас потребует снова особых условий, благостепенства и птичье молоко вместо сушеной рыбы, что зеленела сырой плесенью. Артиго посмотрел на взрослых, молчаливых людей, прокашлялся и взял с места в карьер.

— Вы помогали мне. Вы спасали меня. Вы хранили мне верность. Я принимал сие как должное. Я поступил недостойно, неправильно. Ошибки надо исправлять.

Мальчишеский голос звучал глуховато, но разборчиво, ему аккомпанировал шум слабенького дождя в листве. Елена устало подумала, что парнишка снова учудил не к месту и не ко времени. Однако — странное дело — прочие восприняли цирк с абсолютной серьезностью. Женщина украдкой вздохнула и приготовилась хлебать это варево до конца.

— Искупители, — обратился мальчик в сторону Кадфаля и Бьярна. — Вас я ничем награждать не стану, ибо вы, хоть и миряне, однако слуги Божьи. С Церковью же мы будем обсуждать ее сущность и чаяния в должное время, и время это еще не пришло.

Кадфаль и Бьярн одновременно склонили головы, будто признав справедливость услышанного.

— Гамилла цин Ферна.

— Да, — с невиданным почтением отозвалась женщина.

— Ты последовала за мной и готова была сразиться за меня. Ты проявила твердость духа, но в то же время и милосердие. Это научило меня... многому. Принимаешь ли ты меня как своего господина и сюзерена?