По щекам Молли градом катились слезы, чтобы не разрыдаться, она прикусила губу и быстро заморгала глазами. Посмотрев еще раз на письмо, она, наконец, перевела взгляд на меня.

Я не знал, что спросить и как начать разговор. Поэтому только взял ее руки в свои, притянул к себе, крепко обнял, и так мы замерли в объятиях друг друга. От тихих всхлипываний у нее даже началась икота. Через минуту-другую дыхание у нее успокоилось, и она освободилась из моих объятий. Глаза у нее заблестели и на мгновение стали похожи на глазки четырехлетней непоседы-проказницы, как на фотографии.

– Зачем? – только и смогла вымолвить она наконец. – Зачем… что это значит?

Ее взгляд блуждал по моему лицу, она все еще ничего не говорила, как бы стремясь осмыслить то, что хотела спросить.

– Ну, эта фотография, – наконец нашлась она.

– Это послание нам. А чем еще могло бы это быть?

– А не думаешь ли, что это могло бы быть… простым обыкновенным голосом… самой души?

– Молли, скажи мне, пожалуйста. Разве это в его характере?

Всхлипнув и зашмыгав носом, она мотнула головой:

– Папа всегда был замечательным человеком: но назвать его простым и открытым нельзя. Мне кажется, что он учился быть загадочным и скрытным у своего приятеля Джеймса Джизеса Англетона.

– Ну вот видишь. Так вот скажи, где в Канаде находился дом твоей бабушки?

Она снова помотала головой:

– Боже мой, Бен, да мне всего-то было четыре года. И мы там были только одно лето. В сущности, я ничего и не помню про то место.

– Припомни как следует, – настаивал я.

– Не могу! Ну чего мне припоминать? Не знаю я, где то место, да и все тут! Где-то во французской Канаде, может, в Квебеке. Господи Боже мой! – Приложив руки к ее щекам, я поднял ее голову и прямо посмотрел в глаза. – Чего ты хочешь? Отпусти меня, Бен!

– Постарайся припомнить!

– Постарайся… легко сказать… эй, мы же договаривались. Ты же обещал… клялся мне… что не будешь больше читать мои мысли.

«…трем… трембл… тремблинг?» – услышал я голос мыслей Молли. Они звучали как-то отрывисто, доносилось не то слово, не то звук.

– Так что же, тремблинг, значит? Дрожать то есть?

Она недоуменно взглянула на меня.

– Да нет, откуда ты взял? Что ты…

– Трембл. Тремблинг.

– Что ты решил…

– Думай, припоминай! Дрожать… тремблинг, трембл, трем…

– О чем это ты говоришь?

– Сам не знаю, – резко бросил я. – Хотя нет, знаю. Да, я знаю! Я услышал… услышал голос твоих подспудных мыслей…

Молли пристально глянула мне в глаза, сначала дерзким вызывающим взглядом, а потом смущенным и недоуменным, а затем, помолчав немного, сказала:

– Но я ведь ни о чем не думала…

– Постарайся припомнить. Напрягись, думай. Тремблинг. Трембли? Канада. Твоя бабушка. Трембли или что-то похожее. Как звали бабушку?

Она лишь мотнула головой.

– Бабушку звали Эл. Элин. А дедушку Фредерик. У нас в семье Тремблеев не было.

Я лишь вздохнул разочарованно.

– Ну ладно. Трем. Канада. Тремблинг. Канада…

«…Тромблон», – опять послышался голос ее мысли.

– Ну вот уже кое-что есть, – заметил я. – Ты начинаешь припоминать или, может, напевать про себя… бредут какие-то мысли, проскакивает какое-то имя, что-то такое, что сохранилось в подсознании, а само сознание пока выразить не может.

– А что ты хочешь?..

В нетерпении я перебил Молли:

– А что значит «тромблон»?

– Чего, чего? Ой, Боже мой… Трамблан. Озеро Трамблан!

– Где?

– Да дом же стоял на берегу озера в провинции Квебек. Я все вспомнила! Озеро Трамблан. У подножия большой живописной горы Трамблан. Бабушкин дом был на озере Трамблан. Как же это я догадалась?!

– Да это название сохранялось у тебя в памяти, но находилось глубоко в подсознании, просто дремало. Возможно, когда ты была маленькая, слышала это название десятки раз, и оно отложилось у тебя в памяти.

– Ты думаешь, это название имеет важное значение?

– Не только важное, но решающее. Думаю, что твой отец неспроста оставил эту фотографию места, которое никто узнать не может, только ты. Места, которое теперь, вероятно, и не существует. Так что если кто-то другой добрался бы до этого ящика, то уперся бы в глухую стену. Ну самое большее, что он мог бы сделать, опознать на фотокарточке тебя с родителями, а дальше тупик.

– Да я и сама, считай, в тупике.

– Мне кажется, отец рассчитывал на твою память, что ты все вспомнишь. Этот сигнал обращен к тебе. Я вполне в этом уверен. Отец оставил это тебе, чтобы ты разыскала место.

– А дальше?

– А дальше – поехала бы туда.

– Думаешь, что там… лежат документы?

– Если бы они вдруг оказались там, я бы не очень-то удивился, – и с этими словами я поднялся, одернув пиджак и брюки.

– Что ты намерен делать?

– Не хочу терять ни минуты.

– Куда? Куда мы еще поедем?

– Ты останешься здесь, – сказал я, оглядевшись вокруг.

– Думаешь, я здесь в безопасности?

– Я скажу управляющему банком, что нам нужна эта комната до конца рабочего дня. Никто сюда не войдет. Если нужно заплатить за право пользоваться комнатой, заплатим. Запертая комната внутри банковского хранилища – разве найдется более безопасное место хотя бы на короткое время? – заверил я Молли и повернулся, чтобы уйти.

– Куда ты направляешься? – встревожилась она.

Ничего не ответив, я взял обрывок конверта.

– Подожди, Бен. Мне нужен телефон. Телефон и факсимильный аппарат.

– Для чего?

– Распорядись, Бен.

Я лишь удивленно посмотрел на нее, согласно кивнул и вышел из комнаты.

Лебяжья улица – это маленькая тихая улочка, расположенная в нескольких кварталах от того места, где не так давно был огромный Центральный парижский рынок, названный Эмилем Золя «чревом Парижа». В конце 60-х годов рынок и окрестные старые кварталы снесли, а на их месте возвели внушительные, прямо-таки гигантских размеров, безвкусные здания в стиле модерн, в том числе торговый центр Форум дез Алль, Центр современного искусства имени Жоржа Помпиду, художественные галереи и рестораны и самую большую в мире подземную станцию метро.

Дом под номером 7 оказался ветхим жилым зданием, построенным в конце прошлого века, с низенькими потолками, темный и затхлый внутри. Дверь в квартиру 23 на втором этаже была обита толстыми расколовшимися досками, некогда ее выкрасили белой краской, а теперь она стала совершенно серой от пыли и грязи.

Еще на первом этаже я услышал, как из квартиры доносится хриплый угрожающий лай крупной собаки. Подойдя к двери, я постучал.

Время шло, собачий лай становился все более злобным и настойчивым, наконец послышались медленно приближающиеся шаркающие шаги, непонятно чьи – мужчины или женщины, звякнула металлическая цепочка, которая, как я понял, блокировала внутренний запор.

Дверь медленно распахнулась.

Все промелькнуло в какую-то долю секунды, как в фильме ужасов, – шаркающие шаги, дребезжание цепочки и лицо существа, показавшееся в темном проеме открывшейся двери.

Это была жалкая старуха, одетая словно нищенка, ее длинные седые давно нечесанные волосы свисали космами. На лицо ее было жутко смотреть – какая-то смесь следов былых пороков, болячек и опухолей, окружающих пару приветливых добрых глаз, и маленький, перекошенный, деформированный рот.

Я стоял, остолбенев, и молчал. Да имей я что сказать, все равно не знал ни ее имени, вообще ничего, в кармане лежал только обрывок конверта с адресом. Шагнув вперед, я молча протянул ей этот обрывок. Где-то впереди, в глубине квартиры, выл и лаял здоровенный пес.

Тоже не говоря ни слова, старуха, прищурившись, посмотрела на конверт, повернулась кругом и поплелась внутрь.

Спустя несколько секунд из комнаты вышел пожилой мужчина. Легко догадаться, что раньше он был крепышом, даже довольно сильным, а грубые седые волосы в молодости были цвета воронова крыла. Теперь же передо мной стоял почти старик, заметно хромающий, а длинный тонкий шрам на щеке около скулы, бывший когда-то воспаленно-красным, теперь стал бледным, почти белым. Пятнадцать минувших лет состарили его почти до неузнаваемости.