* (жарг.) пострадавший

Юна

ETOLUBOV — Притяжение

Резко вдыхаю, и серые глаза впиваются в мое лицо. Дым слишком близко, его слишком много. Слишком много мужского запаха и голого тела, меня слишком явно тянет к нему. Я не вру — будто силой толкает навстречу. Едва на ногах стою, впиваюсь пальцами в край стола. Что со мной? Я как пьяная.

Когда его лицо гладко выбрито, Дым кажется мягче, добрее. Но я не могу долго думать об этом, он на расстоянии съедает мои губы, которые горят под прямым взглядом, высыхают. Невольно облизываю их и понимаю, какую глупость сделала.

Он сокращает метр между нами в один шаг. Раз, и так близко! Я перестаю дышать, втягиваю голову в плечи, ожидая… чего? Что он набросится на меня? А именно так он выглядит — готовый к прыжку, к атаке. Зато я дрожу.

Дрожу с амплитудой в несколько сантиметров, пока Дым наступает. А после дрожу от того, как жестоко замедляется, когда так близок к цели. Я ведь чувствую его дыхание на губах, вижу огонь в глазах. Я загораюсь сама, как факел. Вспышка, и уже вся объята пламенем — от макушки до пят.

Наклонившись, Дымов прижимается лбом к моему с каким-то явным отчаянием, будто сопротивляется из последних сил. Мне кажется, я почти ощущаю его мысли, желания. Растянутые мгновения причиняют почти физическую боль. Осознание, что хочу прыгнуть в омут с головой, не думая о последствиях, пугает. Я сильно пугаюсь неизвестности. Поэтому жмурюсь, поэтому дергаю подбородком в сторону, едва почувствовав мягкое прикосновение губ.

И пропасть разверзается почти сразу. Пламя гаснет. В темноте становится холодно и неуютно. Я распахиваю глаза, с трудом веря в происходящее. В то, что могло быть, и в то, что не произошло.

— Тебе лучше уйти наверх, — разбивает тишину твердый голос.

Дым отступает первым, и я благодарю Бога — сама бы не справилась. В моей голове мы уже перешли ту грань, что, к счастью, осталась в реальности. Только теперь эта красная черта алеет между нами. Провода все также оголены, но никто не сдается. Я стараюсь не опускать глаз, но они так и норовят проследовать по дорожке темных волос вниз туда, где явно спрятано нечто внушительное, судя по выпуклости.

Боже.

Проходит полминуты или час, а я не могу заговорить с ним, как и сдвинуться с места. Тогда Дым громко втягивает воздух через нос и рассеивает окутавшее комнату волшебство. Не дождавшись меня, он первым разворачивается и исчезает за закрытой дверью в спальне. Я же, обессилев, припадаю к барной стойке. Голова кружится, пальцы дрожат, мысли хаотично сменяют одна другую. Я буравлю взглядом брошенные на столе сырники, которые Дым так и не разогрел, но, совладав с собой, уже в следующую минуту начинаю судорожно заниматься утренними делами. Они казались такими важными вот только что, но не сейчас.

Подсознательно я боюсь, что Фед вернется в любую минуту, напрягаюсь от каждого шороха. Правда, он не выходит ни когда завтракаю с Лисой, ни пока собираю ее. Дверь остается запертой, сырники улетают обратно в холодильник, а я, растерянная и будто бы дезориентированная, то больно спотыкаюсь о порог, то надеваю Лисе куртку шиворот-навыворот, то случайно беру трубку, когда звонит Ася. Слушаю тысячу извинений и отключаюсь, потому что попросту не до нее.

Сев на автобус в сторону центра, где в десять у меня назначена встреча с адвокатом, я прижимаю малышку к груди и успокаиваю себя. Ничего ведь не случилось? Могло, теперь очевидно, что могло, но не случилось! Это было помутнение и усталость, да, у обоих: Дым после смены, я приболела. Мы два взрослых человека — влечение случается. Лучше бы не с нами, конечно, это может все сильно усложнить, потому что я слишком многим обязана Дымову. И я понимаю, что должна сохранять ясный ум, но как стереть его чертов торс из памяти?

Мы приезжаем в контору, уже когда я подхожу к острой грани, а за ней — полное отчаяние. Перечень юридических услуг, который висит на фасаде здания, немного приводит чувства, приземляет, заставляет взять себя в руки. Какая мне химия, когда сижу в такой луже?

Собравшись, я решительно жму на кнопку домофона и пропускаю вперед Лису, едва открывается дверь. Бреду по указателям вдоль коридора, петляю по лестницам, а когда наконец стучусь в кабинет, никто не отвечает. Я повторяю стук — тишина повторяется в ответ. Если никого, кто мне тогда открыл? Странно.

Аккуратно тяну ручку вниз, та легко поддается. В помещении горит свет, я прохожу дальше, мимо заваленного бумагами стола, и упираюсь в еще одну дверь с именем Марии Витальевны Громовой на табличке. Звучная у нее фамилия, жесткая. Я поэтому и выбрала Громову среди других объявлений в интернете. Ну и за разумную цену, конечно.

— Извините, — обращаюсь, заглянув внутрь. Женщина лет пятидесяти с легкой сединой волосах и пышной укладкой резко поднимает голову и внимательно смотрит поверх очков. — У меня назначено. Я по поводу пожара, звонила вам вчера.

Она хмурится, будто прикладывает усилия, чтобы вспомнить.

— Ах да, конечно, проходите, — спохватывается, когда я уже готова поверить в то, что ошиблась адресом. Вскакивает с места, убирает со стула сумку и перекладывает бумаги на принтер, где и без того завал. — Присаживайтесь. И обрисуйте мне еще раз ваш случай, чтобы освежить в памяти.

Пока я рассказываю, при каких условиях произошел пожар, и передаю пакет документов, который вчера в разговоре просила взять с собой ее секретарь, Громова поднимается с места, чтобы сделать кофе, и громко ругается, когда капучинатор отказывается работать.

— Извините, — нервно отставив сосуд с молоком на подоконник, произносит та, глянув на Лису, что прячется за мной. — Просто неудачный день.

— Как я вас понимаю, — горько усмехнувшись, отвечаю я, но уже скоро осознаю, что женщина молчит. Внимательно смотрит, будто ждет продолжения, и молчит.

Не привыкла плакаться в жилетку, но здесь, кажется, другой случай. Женщина будто бы жаждет чужих мучений, чтобы почувствовать хотя бы слабый вкус жизни. А мне особо нечего терять, поэтому заговариваю вновь.

— Как вы уже, наверное, поняли, — несмело заговариваю, но затем прочищаю горло, — половина моей квартиры сгорело. Чтобы жить там, нужны деньги на ремонт, а я лишилась большей части заработка из-за того, что по глупости попала в больницу. Мне не хотят выдавать справки, зато отрезали за неуплату электричество. Теперь я на заячьих правах живу в чужой квартире, из которой меня, по-хорошему, могут в любой момент выгнать, и просто не понимаю, за что хвататься.

Когда я заканчиваю, Громова не кажется впечатленной моей историей. Всего лишь хмыкает на длинную болезненную тираду, берет молоко и пробует совладать с капучинатором во второй раз. Также безуспешно.

— У вас есть иголка или что-то острое? — спрашиваю я, наверное, слишком неожиданно, женщина вздрагивает от моего голоса.

Она плавает глубоко в мыслях, и я не знаю, как до нее достучаться, потому что две тысячи, которые она берет за прием, в моем кармане последние. И даже если я, спрятав обожженную руку в перчатку, выйду на полную смену в «Квадрат», будничные чаевые вряд ли сильно меня выручат.

— Так что? — повторяюсь.

Громова не задает лишних вопросов, просто лезет в верхний ящик стола, а затем протягивает моток темных ниток. Я молча достаю иглу и, выключив кофемашину из розетки, протыкаю трубку, из которой должен выходить горячий воздух. Я видела, как нечто подобное делал Дым у себя на кухне.

— Но вам все равно лучше отдать ее в ремонт, чтобы прочистили, — успешно протестировав капучинатор в третий раз, заключаю словами того же Дымова, про которого теперь думаю без остановки. Кажется, он оккупировал все мои мысли.

Едва ли не застонав, я снова падаю на стул, усаживаю Лису на колени. И все это под пристальным взглядом из-за толстых линз. Громова выливает взбитое молоко в кофе, пробует и наконец довольно улыбается.

— Кофе прекрасен, когда он первый за день. А я сегодня глаз от монитора не отрывала, ужас! Моя помощница внезапно уволилась без отработки и расчета, — сев напротив, рассказывает, будто мы старые подруги, а в кружке кофе не с молоком, а как минимум с коньяком. — Нашла какого-то парня через ваши эти приложения, и все! Он, видите ли, запрещает ей работать! А она вела мои записи с первого дня открытия офиса! — Женщина забавно вскидывает руки, трясет головой и резко переходит на «ты»: — А что касается тебя, деточка, то справки мы все получим. Ты одна растишь дочь?