– Думаю, что смогу, сударь.

– Неужели вся эта мазня из черных кружочков, нанизанных на одинарные, двойные и тройные палочки, не сливается у вас в глазах?

– Вы правы, сударь, с первого взгляда я почти ничего в этом не понял. Но я буду стараться и научусь различать ноты Вот это, например, «фа».

– Где?

– Да вот, на самой верхней линейке.

– А эта, между двумя нижними линейками, как называется?

– Тоже «фа».

– А вот эта, над той, что на второй линейке?

– «Соль».

– Так вы, стало быть, умеете читать ноты?

– Да нет, я знаю названия нот, но не понимаю, что это значит.

– А вы знаете, в чем заключается разница между целыми, половинками, четвертями, восьмыми, шестнадцатыми долями?

– О да, это я понимаю!

– А вам знакомы эти вот обозначения?

– Да Это – «пауза».

– А это что за значок?

– Диез.

– А это?

– Бемоль.

– Прекрасно! Ну что же, если вы не разбираетесь в музыке так же, как недавно – в ботанике, – проговорил Жак, в глазах которого загорелся огонек свойственного ему недоверия, – и так же, как несколько минут тому назад – в человеческих отношениях..

– Ох, сударь! – покраснев, взмолился Жильбер. – Не смейтесь надо мной.

– Что вы, дитя мое, вы меня удивляете! Музыка – это такой род искусства, который может быть доступен только после знакомства с другими науками, а вы мне говорили, что не получили никакого образования, что ничего не знаете – Это правда, сударь.

– Да ведь не сами же вы придумали, что этот черный кружочек на верхней линейке называется «фа»!

– Сударь! – опустив голову, тихо заговорил Жильбер – В доме, где я воспитывался, жила одна.., одна юная особа; она играла на клавесине.

– Та, что занималась ботаникой? – спросил Жак.

– Она самая, сударь, и играла она превосходно!

– Неужели?

– Да, а я обожаю музыку.

– Все это еще не основание для того, чтобы выучить ноты.

– Сударь! Руссо писал, что нельзя считать человека совершенным, если он пользуется результатом, не стремясь познать причины.

– Верно. Однако там же сказано, – заметил Жак, – что от человека, приобретающего знание, ускользают радость, наивность, чутье.

– Это не имеет значения, – возразил Жильбер, – если процесс познания доставляет человеку такую же радость. Жак удивленно взглянул на молодого человека.

– Вы не только ботаник и музыкант, вы еще и логик!

– К сожалению, сударь, я – ни то, ни другое и ни третье. Да, я могу отличить одну ноту от другой, я понимаю условные обозначения, но и только!

– Вы, вероятно, можете напеть ноты?

– Что вы! Нет, не умею.

– Ну, это неважно. Попробуйте переписать эти ноты. Вот вам нотная бумага, но помните: вы должны ее беречь, она очень дорого стоит. Лучше бы вам сначала взять лист обычной бумаги: разлинуйте его и попробуйте на нем.

– Хорошо, сударь, я сделаю так, как вы мне советуете. Позвольте, однако, заметить, что я не собираюсь посвящать этому занятию всю оставшуюся жизнь. Чем переписывать ноты, которых я не понимаю, лучше уж стать частным поверенным.

– Молодой человек, вы думаете о том, что говорите?

– Я?

– Да, вы. Разве частный поверенный может трудиться по ночам, зарабатывая на жизнь?

– Нет, конечно.

– Так вот послушайте, что я вам скажу: работая ночью, человек при желании может за два-три часа переписать пять-шесть таких страниц. Когда он научится работать так, чтобы ноты выходили округлыми, а черточки – ровными, а также сможет читать ноты, это ускорит работу. Шесть страниц стоят три франка, на эти деньги можно прожить, не так ли? Вы не станете это отрицать, ведь вы готовы были довольствоваться всего шестью су. Итак, поработав ночью часа два, днем человек может посещать занятия в школе хирургов, институте медицины или ботаники.

– Ах, сударь, теперь я понимаю, – вскричал Жильбер, – и от всего сердца вас благодарю!

И он набросился на лист бумаги, который протянул ему старик.

Жильбер горячо взялся за работу, и вскоре лист бумаги был испещрен значками, которые он старательно выводил. Старик некоторое время за ним наблюдал, а затем уселся за другим столом и принялся исправлять уже отпечатанные страницы, точь-в-точь такие же, в которых хранилась на чердаке фасоль.

Так прошло три часа, часы пробили девять, и в кабинет быстрыми шагами вошла Тереза.

Жак поднял голову.

– Скорее идите в комнату, – сказала хозяйка. – Вас ждет принц. Боже мой! Когда же этим визитам настанет конец? Лишь бы он не вздумал остаться с нами завтракать, как в прошлый раз герцог де Шартр!

– А кто пожаловал сегодня?

– Его высочество принц де Конти.

Услыхав это имя, Жильбер вывел на нотоносцах такую «соль», что, будь это в наши дни, Бридуазон назвал бы се скорее кля-а-а-ксой, нежели нотой.

– Принц! Его высочество! – прошептал он. Жак с улыбкой последовал за Терезой, и, когда они вышли, она притворила дверь.

Жильбер огляделся и увидал, что остался в комнате один. Он почувствовал сильное волнение.

– Где же я нахожусь? – вскричал он. – Принцы, высочества в доме у господина Жака! Герцог де Шартр, принц де Конти в гостях у переписчика!

Он подошел к двери и прислушался. Сердце его сильно билось.

Очевидно, Жак и принц уже обменялись приветствиями, теперь говорил принц.

– Я бы хотел пригласить вас с собой, – сказал он.

– Зачем, ваше высочество? – спрашивал Жак.

– Я представлю вас ее высочеству. Для философии наступает новая эра, дорогой мой философ.

– Очень вам благодарен за доброе намерение, ваше высочество, но я не смогу вас сопровождать.

– Однако я помню, как шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло, не так ли?

– Я был на шесть лет моложе; сегодня я прикован к креслу недугами.

– А также мизантропией.

– А когда ожидается приезд ее высочества? Должен признаться, ваше высочество, что свет – не такая уж любопытная штука, чтобы стоило из-за него утруждать себя.

– Ну что же, я готов освободить вас от встречи ее высочества в Сен-Дени и большой церемонии, я отвезу вас прямо в Ла-Мюэтт, где послезавтра остановится ее высочество.

– Так ее высочество прибывает послезавтра в Сен-Дени?

– Да, со свитой. Знаете, две мили – сущие пустяки и не должны вас утомить. Говорят, ее высочество прекрасно музицирует, она училась у Глюка.

Жильбер не стал дальше слушать. Как только он услыхал слова: «Послезавтра ее высочество прибывает со свитой в Сен-Дени», он подумал, что через два дня его будут разделять с Андре всего две мили.

При этой мысли глаза его ничего уж больше не видели, словно их покрыла огненная пелена.

Из двух охвативших его чувств одно возобладало над другим: любовь взяла верх над любопытством. Была минута, когда Жильберу показалось, что в небольшом кабинете недостаточно воздуху и он не может вздохнуть полной грудью. Он подбежал к окну и хотел его распахнуть: окно оказалось запертым изнутри на замок с тою, вероятно, целью, чтобы из дома напротив невозможно было разглядеть, что делается в кабинете господина Жака.

Он рухнул на стул.

– Не могу я дольше подслушивать под дверью, – сказал он себе, – не хочу я проникать в тайны этого мещанина, моего благодетеля, этого переписчика, которого принц называет своим другом и хочет представить будущей королеве Франции, наследнице императоров, с которой мадмуазель Андре разговаривала чуть ли не стоя на коленях.

Может быть, если я буду подслушивать, мне удастся разузнать что-нибудь о мадмуазель Андре?

Нет, нет, я не лакей. Только Ла Бри мог подслушивать под дверью.

И он решительно отошел от двери, к которой было приблизился; руки его дрожали, пелена застилала глаза.

Ему необходимо было отвлечься, а переписывание нот не являлось для него увлекательным умственным занятием. Он схватился за книгу, лежавшую на столе Жака.