– Цицерон проиграл бы дело Лигария, если бы ему пришлось говорить свою речь перед Верресом, а не перед Цезарем, – отвечал Флажо, робко пытаясь возражать своей клиентке, столь лестно о нем отозвавшейся.

– Так вы мне советуете не ходить к господину де Монеу?

– Боже меня сохрани давать вам столь неразумные советы! Я лишь искренне сожалею, что вам предстоит визит к господину де Монеу.

– Вы, господин Флажо, напоминаете мне солдата, готового покинуть свой пост. Можно подумать, что вы боитесь браться за это дело.

– Ваше сиятельство! – сказал адвокат. – Мне за всю жизнь пришлось проиграть несколько дел. Поверьте, у них было больше шансов на успех, чем у вашей тяжбы.

Графиня горестно вздохнула, потом, собравшись с духом, заговорила.

– Я намерена идти до конца, – объявила она с достоинством, не совсем уместным в таких обстоятельствах, – не может быть и речи о том, чтобы я отступила перед этим заговором, так как правда на моей стороне. Пусть я проиграю процесс, зато покажу подлецам, что такое настоящая благородная дама, каких уж не встретишь при дворе. Могу ли я рассчитывать на вашу руку, господин Флажо, и просить вас проводить меня к вице-канцлеру?

– Ваше сиятельство! – сказал Флажо, в свою очередь, призывая на помощь чувство собственного достоинства – Мы, члены оппозиции парижского Парламента, дали клятву не иметь больше никаких сношений с теми, кто не поддержал решения Парламента по делу господина д'Эгийона Сила союза – в единстве. Раз господин де Монеу не занял в этом деле определенного положения, то мы имеем основание быть им недовольными и собираемся бойкотировать его до тех пор, пока он не объявит, на чьей он стороне.

– Не вовремя начинается мой процесс, как я вижу, – со вздохом заметила графиня – Адвокаты ссорятся с судьями, судьи – с клиентами. А, все едино! Я готова бороться до конца.

– Бог в помощь, ваше сиятельство, – проговорил адвокат, перекинув полы шлафрока через левую руку, словно это была тога римского сенатора.

«Ну что это за адвокат!.. – подумала графиня де Беарн. – Боюсь, что он будет иметь еще меньший успех перед Парламентом, чем я – перед своей подушкой».

Постаравшись замаскировать улыбкой свое беспокойство, она сказала:

– Прощайте, господин Флажо! Прошу вас изучить дело. Кто знает, какие неожиданности могут нас поджидать!

– Ваше сиятельство! – сказал Флажо. – Меня смущает не моя речь – она будет великолепна, тем более что я собираюсь воспользоваться ею, чтобы провести потрясающие аналогии…

– Между чем, сударь?

– Я собираюсь сравнить коррупцию в Иерусалиме с проклятыми городами, на которые я призову огнь небесный Вы понимаете, ваше сиятельство, что ни у кого не останется сомнений в том, что Иерусалим – это Версаль – Господин Флажо, – вскричала старая графиня, – вы же себя скомпрометируете – вернее, не себя, а мое дело!

– Ах, сударыня, его и так можно считать проигранным, раз его будет слушать господин де Монеу! И речи быть не может о том, чтобы выиграть его в глазах современников. А раз нам не добиться справедливости, давайте устроим скандал!

– Господин Флажо…

– Ваше сиятельство! Давайте смотреть философски. Мы поднимем такой шум! – Черт бы тебя побрал! – проворчала про себя графиня – Жалкий адвокатишка, только ищешь сличая завернуться в свои лохмотья и пофилософствовать! Пойду-ка я к господину де Монеу – уж он-то, поди, далек от философии! С ним-то я скорее сговорюсь, чем с тобой!

Старая графиня оставила Флажо на улице Пти-Лион-Сен-Совер. В эти два дня ей довелось испытать после взлета пленительных надежд всю горечь разочарования и боль падения.

Старая графиня тряслась от страха, отправляясь к г-ну де Монеу.

Однако по дороге ей пришла в голову мысль, которая ее несколько успокоила. Она подумала, что в связи с поздним временем г-н де Монеу вряд ли согласится ее принять, и она готова была записаться у дворецкого на прием.

Было около семи часов вечера, и хотя было еще светло, в это время деловые визиты, как правило, уже откладывались: среди знати получил распространение обычай обедать в четыре часа; к этому времени все дела прекращались, и к ним возвращались лишь на следующий день.

Горя желанием увидеть вице-канцлера, графиня де Беарн в то же время радовалась при мысли, что не будет принята. В этом находило выражение одно из известных противоречий человеческого разума, всем и так понятное и не требующее особых пояснений.

Итак, графиня подъехала, приготовившись к тому, что дворецкий ее не пропустит. Она зажала в руке монету достоинством в три ливра, которая должна была, по ее мнению, смягчить сердце цербера: она надеялась, что он внесет ее имя в список аудиенций на следующий день.

Когда карета остановилась у дома г-на де Монеу, она увидела, что дворецкий отдает приказания лакею. Она приготовилась терпеливо ждать, не желая своим присутствием мешать их разговору. Однако дворецкий, заметив наемную карету, сейчас же отпустил лакея и подошел к ней; он спросил, как зовут просительницу.

– Я знаю наверное, что не буду иметь чести быть принятой его превосходительством.

– Тем не менее прошу вас, сударыня, оказать мне честь и сообщить ваше имя.

– Графиня де Беарн, – ответила она.

– Его превосходительство ждет вас, – сказал дворецкий.

– Что вы сказали? – в изумлении воскликнула г-жа де Беарн.

– Я имел честь сообщить вам, что его превосходительство вас ожидает, – повторил он.

– Неужели он меня примет?

– Он готов принять ваше сиятельство. Графиня де Беарн вышла из кареты в полной растерянности, не веря в то, что это не сон. Дворецкий дернул за шнур: колокольчик звякнул два раза. На пороге появился лакей, и дворецкий жестом пригласил графиню войти.

– Ваше сиятельство желает видеть его высокопревосходительство?

– Я и мечтать не могла о таком счастье!

– В таком случае прошу вас следовать за мной, ваше сиятельство.

«А как плохо отзываются о судье! – подумала графиня, идя вслед за лакеем. – Несмотря ни на что, у него есть огромное преимущество: он доступен в любое время. А ведь он канцлер!.. Странно…»

Она испугалась при мысли, что канцлер может оказаться несговорчивым и неприветливым, раз он с таким усердием посвящает себя своим обязанностям.

Через настежь распахнутые двери кабинета она увидала погрузившегося в бумаги г-на де Монеу в огромном парике. Он был одет в сюртук черного бархата.

Войдя в кабинет, графиня торопливо огляделась и с удивлением отметила, что никто, кроме нее и худого, с пожелтевшим лицом, занятого бумагами канцлера, не отражается больше в зеркалах.

Лакей доложил о прибытии ее сиятельства графини де Беарн.

Господин де Монеу тотчас поднялся и встал спиной к камину.

Графиня де Беарн трижды присела в реверансе, как того требовал этикет.

Она в смущении пробормотала несколько слов. Она не ожидала, что ей будет оказана столь высокая честь… Она не думала, что такой занятой человек, министр, принимает посетителей в часы досуга…

Господин де Монеу на это отвечал, что время подданных его величества так же свято, как время его министров; что он, к тому же, сразу видит, кому из них следует оказывать преимущество; что он всегда рад отдать лучшее время суток тому, кто заслуживает этого преимущества.

Графиня де Беарн снова присела в реверансе, затем наступило томительное молчание: истекло время комплиментов и наступала пора переходить к изложению просьбы.

Господин де Монеу в ожидании потер подбородок.

– Монсеньер! – обратилась к нему просительница. – Я желала видеть ваше высокопревосходительство, чтобы смиренно изложить суть важного дела, от которого зависит все мое состояние.

Господин де Монеу едва заметно кивнул головой, что означало: «Говорите!»

– Дело в том, ваше высокопревосходительство, – продолжала она, – что все мое состояние, вернее, состояние моего сына, зависит от исхода процесса, который я возбудила против семейства Салюсов.