Один из них торжествующе взревел, другие стали браниться, скрежеща зубами. Тот, что выиграл, поднялся, бросился ко мне, схватил меня и прижался губами к моим губам.

Если бы меня жгли каленым железом, я не смогла бы закричать отчаяннее, чем тогда.

– Смерть, лучше смерть, Господи, дай мне умереть! – закричала я. Моя мать каталась по земле, отец упал без памяти.

Я надеялась только на то, что один из проигравших в приступе бешенства пырнет меня ножом: все они сжимали в руках ножи.

Я ждала удара, как избавления, я надеялась и умоляла о нем.

Неожиданно на тропинке появился всадник.

Он что-то шепнул часовому, тот пропустил его, обменявшись с ним условным знаком.

Это был человек среднего роста, приятной наружности, У него был решительный взгляд; он невозмутимо продвигался вперед тем же неторопливым шагом.

Поравнявшись со мной, он остановился.

Схватив меня, разбойник пытался увлечь меня за собой, однако он обернулся по первому же сигналу этого господина: тот свистнул в рукоятку хлыста.

Разбойник меня выпустил, и я упала наземь.

– Пойди сюда, – проговорил незнакомец.

Разбойник колебался. Незнакомец, согнув под углом руку, приставил два раздвинутых пальца к его груди. Разбойник приблизился к незнакомцу, словно этот знак был приказом всемогущего повелителя.

Незнакомец наклонился к его уху и тихо произнес:

– Мак.

Он не сказал больше ни слова, я в этом уверена, ведь я следила за ним, как следят взглядом за готовым вонзиться ножом; я слушала так, будто от этого зависели моя жизнь или смерть.

– Бенак, – ответил бандит.

Он взревел, словно укрощенный лев, подошел ко мне, развязал мне руки, потом освободил мою мать и отца.

– Так как вы уже успели поделить добычу, пусть каждый из вас подойдет к этому камню и положит деньги. И чтобы ни один из пятисот экю не пропал!

Тем временем я пришла в себя в объятиях родителей.

– А теперь ступайте! – приказал незнакомец разбойникам.

Бандиты повиновались и все до единого скрылись в лесу.

– Лоренца Фелициани! – окинув меня своим нечеловеческим взглядом, обратился ко мне незнакомец. – Можешь продолжать путь, ты свободна.

Отец и мать поблагодарили незнакомца, который знал меня, но которого не знали мы. Родители уселись в карету, я последовала за ними, но будто против воли: неведомая непреодолимая сила словно влекла меня к моему спасителю.

Он неподвижно стоял на прежнем месте, точно продолжая нас защищать.

Я смотрела на него до тех пор, пока не потеряла его из виду, но и после этого я еще некоторое время ощущала стеснение в груди.

Спустя два часа мы были в Субиако.

– Кто же был этот необыкновенный человек? – спросила принцесса Луиза, взволнованная безыскусным рассказом.

– Соблаговолите выслушать, что было дальше, ваше высочество, – отвечала Лоренца, – увы, это еще не все.

– Я вас слушаю, – проговорила принцесса Луиза. Молодая женщина продолжала:

– Мы прибыли в Субиако через два часа после этого происшествия.

Всю дорогу мы обсуждали странного спасителя, явившегося столь неожиданно, таинственно, словно это был Божий посланник.

Отец, более, чем я, догадливый, предположил, что он – глава шайки, орудовавшей в окрестностях Рима небольшими группами. Эти группы иногда выходят из подчинения, тогда верховный руководитель приезжает с проверкой и, будучи наделен полной властью, вознаграждает, наказывает и делит добычу.

Несмотря на то, что я не могла соперничать с отцом в опыте, я подчинялась своему внутреннему голосу, я находилась под влиянием чувства признательности, я не верила, не могла поверить, что этот человек – разбойник.

В своих молитвах я каждый вечер просила Божью матерь помиловать моего неизвестного спасителя.

В тот же день я поступила в монастырь. Деньги были нам возвращены разбойниками, поэтому ничто ж могло этому помешать. Я была печальнее обыкновенного и вместе с тем смиренна, как никогда. Будучи итальянкой, да еще суеверной, я верила в то, что Бог пожелал принять меня чистой, что он хотел завладеть всем моим существом, что я должна остаться незапятнанной, вот почему Господь отвел от меня разбойников, порожденных, вне всякого сомнения, дьяволом; ведь это он стремился запятнать венец невинности, предназначенный Богу. Вот почему я со всем пылом устремилась навстречу уговорам моих наставников и родителей. Я под диктовку написала просьбу на имя папы римского о сокращении испытательного срока. Прошение составил мой отец в таких выражениях, словно я страстно желала как можно скорее стать послушницей. Его святейшество усмотрел в прошении горячее стремление к одиночеству души, пресытившейся мирской жизнью. Он удовлетворил просьбу, и послушание, которое обычно длилось год, а то и два, было для меня сокращено, в знак особой милости, до одного месяца.

Мне объявили эту новость. Ома не причинила мне ни боли, ни радости Можно было подумать, что я уже умерла для мира, что осталась одна оболочка.

Две недели меня держали взаперти, опасаясь, что тяга к мирской жизни возьмет верх. На рассвете пятнадцатого дня я получила приказание спуститься в часовню с другими сестрами.

В Италии монастырские часовни могут посещаться всеми желающими, это народные церкви. Папа римский, наверное, полагает, что священник не должен отнимать Бога у верующих, в каком бы месте ни происходила служба.

Я взошла на хоры и села на скамью. Между зелеными занавесками, которые скрывали – вернее, создавали видимость, что скрывают – решетку хоров, был довольно большой просвет, сквозь него была видна внутренняя часть храма.

Через это своеобразное окно в мир я заметила человека, одиноко возвышавшегося над простертой ниц толпой. Он смотрел на меня, вернее сказать, пожирал меня глазами. В эту минуту меня охватило странное чувство неловкости, Мною однажды испытанное; какая-то сверхчеловеческая сила словно выманивала меня из моей оболочки, как когда-то мой брат притягивал магнитом иголки сквозь лист бумаги, дощечку и даже через металлическую пластинку.

Да, я была побеждена, порабощена, я не могла сопротивляться этой притягательной силе. Я к нему наклонилась, молитвенно сложив руки, а губы повторили, что подсказывало сердце:

– Спасибо, спасибо!

Сестры с удивлением на меня взглянули; они не поняли ни моего движения, ни моих слов; они проследили за тем, куда тянулись мои руки, куда смотрели мои глаза, куда был направлен мой зов. Они привстали со своих скамеек, заглядывая внутрь церкви. Содрогаясь, я тоже бросила туда взгляд.

Незнакомец исчез.

Они стали меня расспрашивать, я только краснела, бледнела и заикалась.

– С этой минуты, ваше высочество, – в отчаянии вскричала Лоренца, – я нахожусь во власти этого беса!

– А я ничего сверхъестественного в этом не усматриваю, сестра, – с улыбкой возразила принцесса, – успокойтесь и продолжайте.

– Да, это оттого, что вы не можете почувствовать, что я тогда испытывала.

– Что же вы испытывали?

– Полную власть беса надо мной: он овладел моим сердцем, душой, моим рассудком.

– Боюсь, сестра, что этот бес – не что иное, как любовь! – сказала принцесса Луиза.

– О, я не страдала бы так от любви; любовь не угнетала бы меня; любовь не заставила бы меня дрожать всем телом, как дерево во время бури; любовь не допустила бы дурной мысли, которая меня тогда посетила.

– Что это за дурная мысль, дитя мое?

– Мне следовало во всем признаться исповеднику, не так ли, ваше высочество?

– Разумеется.

– Так вот, вселившийся в меня бес шепнул мне, что я, напротив, должна соблюдать тайну. Вероятно, поступая в монастырь, монахини оставляют в миру воспоминания о любви, многие из них поминают какое-нибудь имя, взывая к Господу. Исповедник должен привыкнуть к подобным признаниям. Так вот я, будучи такой благочестивой, скромной, невинной, не обменявшись ни единым словом ни с кем из мужчин, не считая брата, до той злополучной поездки в Субиако, переглянувшись с незнакомцем всего два раза, я вообразила, ваше высочество, что меня заподозрят в одной из интриг, какие бывали до пострига у наших сестер с их оплакиваемыми возлюбленными.