– Если не ошибаюсь, предыдущий вариант содержал почти такое же количество эликсира Аристе?

– Да, но недоставало главного ингредиента, однако он должен связать другие, без него все остальные компоненты – ничто.

– И вы знаете, что это?

– Я нашел его.

– И можете его добыть?

– Еще бы!

– Что же это за компонент?

– К тому, что уже есть в этой пробирке, необходимо прибавить три последние капли детской крови.

– – Да где же вы возьмете ребенка? – в ужасе воскликнул Бальзамо.

– Его должен добыть ты!

– Я?

– Да, ты.

– Вы с ума сошли, учитель!

– Что тут такого?.. – невозмутимо спросил старик и сладострастно, с наслаждением, слизнул каплю жидкости, просочившейся сквозь неплотно притертую пробку.

– Вам нужен ребенок, чтобы взять у него три последние капли крови…

– Да.

– Так ведь для этого его пришлось бы убить?

– Разумеется, придется его убить, и чем красивее он будет, тем лучше.

– Это невозможно, – пожав плечами заметил Бальзамо, – здесь не принято брать детей, чтобы их убивать.

– С наивной жестокостью! Что же с ними делают? костью воскликнул старик.

– Их воспитывают, черт побери!

– Ах, так? Мир, стало быть, изменился. Три года назад нам предложили бы столько детей, сколько мы пожелали бы, за четыре щепотки пороху или полбутылки спирту.

– В Конго, учитель?

– Ну да, когда мы были в Конго. Мне безразлично, какого цвета кожа будет у этого ребенка. Я вспоминаю, что нам предлагали очень миленьких детишек, кудрявеньких, игривых.

– Все это прелестно, – проговорил Бальзамо, – но мы, к сожалению, не в Конго, дорогой учитель.

– Не в Конго? – переспросил. – А где же мы?

– В Париже.

– В Париже… Если мы отправимся из Марселя, мы будем в Конго через полтора месяца.

– Это так, конечно, но я должен быть во Франции.

– Почему?

– У меня здесь дело.

– У тебя во Франции дело?

– Да, и очень серьезное. Старик мрачно рассмеялся.

– Дело! У него во Франции дело! Да, да, да, правда, я и забыл! Ты должен создать ложи…

– Да, учитель.

– Ты плетешь заговоры…

– Да, учитель.

– Дела, одним словом, как ты это называешь! Насмешливый старик вновь натянуто улыбнулся. Бальзамо молчал, собираясь с силами в ожидании бури, которую он уже предчувствовал.

– Ну и как же обстоят дела? – спросил старик, с трудом повернувшись в кресле и устремив на ученика большие серые глаза.

Бальзамо почувствовал, как его словно пронзил яркий луч.

– Вы спрашиваете, что я успел сделать? – повторил он.

– Да.

– Я бросил первый камень и замутил воду.

– Ну и что за болото ты расшевелил? Отвечай!

– Отличное болото: философы.

– А-а, ну да, ну да! Ты запустишь в ход свои утопии, свои затаенные мечты – все эти бредни. А дураки будут спорить, есть ли Бог, или Его нет, вместо того, чтобы попытаться самим, как я, стать богами. С кем же из философов тебе удалось вступить в связь?

– У меня в руках величайший поэт и безбожник эпохи, Со дня на день он должен возвратиться во Францию, откуда был почти изгнан. Он приедет, чтобы вступить в масонскую ложу; я основал ее на улице По-де-Фер, в доме, принадлежавшем когда-то иезуитам.

– Его имя?..

– Вольтер.

– Не знаю такого. Ну, кто еще?

– На днях я должен сговориться с очень известным мыслителем, автором «Общественного договора».

– Как его зовут?

– Руссо.

– Понятия не имею.

– Вы только и знаете, что Альфонса Десятого, Раймонда Люлля, Пьера Толедского и Альберта Великого.

– Да, потому что эти люди жили настоящей жизнью, только они посвятили себя серьезному изучению проблемы бытия.

– Жить можно по-разному, учитель.

– Я знаю только один способ: существовать. Но давай вернемся к твоим философам. Повтори: как их зовут?

– Вольтер, Руссо.

– Я запомню их имена. И ты берешься утверждать, что благодаря двум этим господам…

– Я смогу завладеть настоящим и взорвать будущее.

– В этой стране, стало быть, много идиотов, раз их можно увлечь идеей?

– Напротив, здесь много умных людей, раз на них оказывают большее влияние идеи, а не действия. Ну, и потом, у меня есть помощник гораздо более могущественный, чем все философы мира.

– Кто это?

– Усталость… Уже около шестнадцати веков во Франции господствует монархия, и французы от нее устали.

– Поэтому они свергнут монархию?

– Да.

– Ты в это веришь?

– Разумеется.

– И ты их подталкиваешь, подталкиваешь?..

– Изо всех сил.

– Глупец!

– Что?

– Какой тебе будет прок от свержения монархии?

– Мне – никакого, но наступит всеобщее счастье.

– Я сегодня в хорошем расположении духа и готов потерять время на то, чтобы тебя послушать. Так объясни же мне, во-первых, как ты собираешься достичь счастья, а, во-вторых, что такое счастье.

– Как я достигну счастья?

– Да, счастья для всех или свержения монархии, что для тебя равносильно всеобщему благоденствию.

– Существующий кабинет министров – последний оплот монархии. В него входят умные, предприимчивые, отважные люди, способные еще лет двадцать поддерживать дряхлый и шаткий трон. Так вот они и помогут мне опрокинуть его.

– Кто? Твои философы?

– Да нет, философы, напротив, помогают ему удержаться.

– То есть, как? Философы солидарны с кабинетом министров, поддерживающим монархию? Ну и дураки же эти философы!

– Дело в том, что сам министр – философ.

– Теперь понимаю: философы правят с помощью этого министра. Значит, я ошибся: они не дураки, а эгоисты.

– Я не собираюсь спорить о том, кто они, – проговорил Бальзамо, теряя терпение, – это мне неизвестно; я только знаю, что если теперешний кабинет министров будет свергнут, все станут выражать негодование по поводу кабинета, который придет ему на смену.

Ведь против него выступят, во-первых, философы; во-вторых, Парламент: философы выразят недовольство, Парламент возмутится: кабинет министров начнет преследовать философов и разгонит Парламент. Тогда и верхи и низы объединятся в сильную оппозицию – напористую, стойкую, способную все смести на своем пути, она каждую минуту может подорвать самые основы монархии. На месте Парламента будет суд, назначенный королем. Членов суда обвинят – и справедливо – во взяточничестве, в несправедливости. Народ взбунтуется, и королевская власть лицом к лицу столкнется с людьми образованными в лице философов, с буржуазией, чьи интересы выражает Парламент, и с народом. А народ – это рычаг, который пытался найти Архимед; этим рычагом можно поднять весь мир.

– После того, как ты приподнимешь мир, наступит день, когда он снова упадет!

– Да, но, падая, королевская власть разобьется.

– А когда она разобьется, – я буду пользоваться твоими ложными образами и говорить твоим восторженным языком, – итак, когда рассыплется монархия, что восстанет из руин?

– Свобода.

– Так французы станут свободными?

– Это рано или поздно произойдет.

– И все будут свободны?

– Все.

– Во Франции, стало быть, появится тридцать миллионов свободных людей?

– Да.

– И ты веришь, что среди этих тридцати миллионов не найдется хоть один человек, у которого будет больше мозгов, чем у других? И вот в одно прекрасное утро он отберет свободу у своих двадцати девяти миллионов девятисот девяноста девяти сограждан, чтобы иметь самому чуточку больше свободы. Помнишь, у нас в Медине была собака? Она всю еду пожирала одна.

– Да. Но в один прекрасный день собаки собрались и придушили ее.

– Так то собаки! Люди слова бы не сказали!

– Вы ставите человеческий ум ниже собачьего, учитель?

– Да ведь тому есть подтверждения!

– Какие же?

– Кажется, у древних был Октавиан Август, а у современников – Оливер Кромвель, которые с жадностью пожирали один – римский, другой – английский пирог. А те, у кого они его вырвали, не только ничего не предприняли, но и никак не выразили своего возмущения.