Да, прекрасен был Версаль, особенно когда из всех его ворот скакали курьеры во все державы, когда короли, принцы, дворяне, офицеры, ученые всего цивилизованного мира ступали по его роскошным коврам и драгоценным мозаикам.

Но особенно хорош был он, когда готовился к парадной церемонии, когда благодаря роскошной мебели из хранилищ и праздничному освещению он становился еще волшебное. На самые холодные умы Версаль воздействовал своими чудесами, которые только может породить человеческое воображение и мощь.

Такова была церемония приема посла. Такая же церемония ожидала, в случае представления ко двору, и обычных дворян. Создатель правил этикета Людовик XIV, воздвигавший между людьми непреодолимые барьеры, желал, чтобы посвящение в красоты его королевской жизни внушало избранным такое почтение, чтобы они на всю жизнь сохранили отношение к королевскому дворцу как к храму, в который они были допущены ради того, чтобы обожать коронованного бога, находясь в более или менее непосредственной близости к алтарю.

Итак, Версаль, уже, несомненно, с признаками вырождения, но все еще сверкавший, отворил все двери, зажег все факелы, обнажил все свое великолепие для церемонии представления ко двору госпожи Дю Барри.

Народ – любопытный, голодный, нищий, но – странное дело! – забывший о своей нищете и голоде при виде такой роскоши, – заполонил всю площадь Арм, всю Авеню де Пари. Замок сиял огнями всех своих окон, а его жирандоли издалека походили на звезды, плававшие в золотой пыли.

Король вышел из своих апартаментов ровно в десять. Он был одет наряднее, чем обычно: на нем было больше кружев; одни только пуговицы на его подвязках и туфлях стоили миллион. Г-н де Сартин сообщил ему накануне о заговоре, устроенном завистливыми придворными дамами, на лицо его легла тень озабоченности, он боялся, что увидит в галерее одних лишь придворных-мужчин.

Но он мгновенно успокоился, когда в предназначенном для церемонии представления салоне королевы увидел в облаке кружев и пудры, сверкавшем неисчислимыми брильянтами, сначала трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, которая так расшумелась накануне, и, наконец, всех непосед, которые поклялись остаться дома и все были здесь в первых рядах.

Герцог де Ришелье переходил, как генерал, от одной к другой и говорил:

– А! Попались, коварная! Или же:

– Я так и знал, что вы не выдержите!

Или:

– А что я вам говорил обо всех этих заговорах?

– А вы-то сами, герцог? – спрашивали дамы.

– Я представлял свою дочь, графиню д'Эгмон. Посмотрите, Септимании здесь нет – она одна из сдержавших слово, вместе с графиней де Граммон и госпожой де Гемене. Поэтому я совершенно уверен, что завтра отправлюсь в ссылку в пятый раз или в Бастилию – в четвертый. Решительно я больше не участвую в заговорах!

Появился король. Наступила полная тишина; стало слышно, как часы пробили десять; настал торжественный миг.

Его величество был окружен многочисленными придворными. Рядом с ним стояли человек пятьдесят дворян, которые отнюдь не давали клятвы присутствовать на представлении графини ко двору и, возможно, именно по этой причине все были здесь.

Король прежде всего заметил, что в этой блестящей ассамблее не хватало г-жи де Граммон, г-жи де Гемене и г-жи д'Эгмон.

Он подошел к де Шуазелю, который старался казаться совершенно спокойным, но, несмотря на все усилия, сумел изобразить на своем лице лишь деланное безразличие.

– Я не вижу герцогини де Граммон, – сказал король.

– Сир! – отвечал г-н де Шуазель. – Моя сестра нездорова и поручила мне передать вашему величеству уверения в нижайшем почтении.

– Что ж, дело ее, – сказал король и повернулся к де Шуазелю спиной.

Отвернувшись, он оказался лицом к лицу с графом де Гемене.

– А где же графиня де Гемене? – спросил король. – Разве вы не привезли ее, граф?

– Нет, сир. Графиня больна. Когда я за ней заехал, она была в постели.

– Что ж, так, так, так, – сказал король. – А! Вот и маршал! Здравствуйте, герцог!

– Сир!.. – приветствовал его старый придворный, склоняясь с гибкостью молодого человека.

– Вы, как я вижу, здоровы, – сказал король так громко, что его услышали Шуазель и де Гемене.

– Каждый раз, сир, – отвечал герцог де Ришелье, – когда для меня речь идет о счастье видеть ваше величество, я чувствую себя прекрасно.

– Но почему, – спросил король, оглядываясь вокруг, – я не вижу здесь вашу дочь, госпожу д'Эгмон?

Герцог, заметив, что его слушают, с печальным видом ответил:

– Увы, сир, моя бедная дочь чувствует себя несчастной оттого, что не может иметь честь засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение, тем более – в этот вечер, но она нездорова, сир, очень нездорова.

– Ах, вот как? Ну что ж, дело ее, – сказал король. – Нездорова? Госпожа д'Эгмон, обладающая самым крепким здоровьем во всей Франции? Ну что ж, ну что ж!

И король отошел от де Ришелье, как отошел перед этим от де Шуазеля и де Гемене.

Затем он обошел весь салон, осыпав комплиментами г-жу де Мирпуа, – та была чрезвычайно этим довольна.

– Вот цена измены, – сказал маршал ей на ухо, – завтра на вас посыпаются почести, тогда как мы… Я дрожу при одной мысли о том, что нас ждет…

Герцог издал глубокий вздох.

– Но, как мне кажется, и вы в значительной степени предали де Шуазелей, раз находитесь здесь Вы же поклялись…

– За свою дочь, сударыня, за свою бедную Септиманию! И вот она в немилости из-за того, что слишком верна слову…

– Своего отца… – добавила г-жа де Мирпуа. Герцог сделал вид, что не расслышал этих слов, – они могли быть восприняты как эпиграмма.

– Не кажется ли вам, что король обеспокоен? – спросил он.

– На то есть причины.

– Какие?

– Уже четверть одиннадцатого.

– Да, правда, а графини все еще нет. Я вам скажу одну вещь.

– Говорите.

– У меня есть опасение.

– Какое?

– Я опасаюсь, не приключилась ли какая-нибудь неприятность с нашей бедной графиней. Вы-то должны быть осведомлены.

– Почему именно я?

– Да потому, что вы принимали в этом заговоре самое непосредственное участие.

– В таком случае, – доверительно ответила г-жа де Мирпуа, – признаюсь вам, герцог: у меня тоже есть серьезные опасения. Наша приятельница герцогиня – беспощадный противник, наносящий удар даже при отступлении, как парфеняне, а ведь она отступила. Посмотрите, как взволнован де Шуазель, несмотря на желание казаться спокойным. Глядите: ему не сидится на месте, он не сводит взгляда с короля.

Ну так что же, они что-нибудь задумали? Признайтесь.

– Я ничего не знаю, герцог, но согласна с вами.

– Чего они пытаются добиться?

– Опоздания, дорогой герцог. Вы же знаете, как говорят: важно выиграть время. Завтра может случиться непредвиденное событие, которое заставит отложить это представление ко двору на неопределенный срок. Возможно, ее высочество приедет в Компьень завтра, а не через четыре дня. Может быть, хотели просто протянуть время до завтра?

– Вы знаете, ваша сказочка очень похожа на правду. Ведь графини все еще нет, черт побери!

– А король уже теряет терпение, взглянете!

– Он уже в третий раз подходит к окну. Король действительно страдает.

– Дальше будет еще хуже.

– То есть как?

– Послушайте. Сейчас двадцать минут одиннадцатого.

– Верно.

– Теперь я могу вам сказать все.

– Ну так говорите же!

Госпожа де Мирпуа огляделась, затем прошептала:

– Так вот, она не приедет.

– Боже мой, сударыня, но ведь это будет ужасный скандал!

– Можно будет возбудить процесс, герцог, судебный процесс.., потому что во всей этой истории – а уж я-то знаю наверное – есть и похищение, и насилие, и даже, если хотите, оскорбление его величества. Шуазели все поставили на карту в этой игре.

– Очень неосмотрительно с их стороны.

– Ничего не поделаешь! Страсть ослепляет.

– Вот в чем преимущество людей бесстрастных, как мы с вами: мы на все смотрим неизмеримо трезвее.