Беглец огляделся: он был совершенно один. Безлюдье его успокоило. Он крадучись приблизился к дороге, которая, по его расчетам, вела в Париж.

Заметив выезжавшие из деревни Рокенкур кареты с кучерами в оранжевых ливреях, он так испугался, что отказался от соблазна продвигаться по большой дороге и опять кинулся в лес.

«Останемся в тени каштанов, – сказал себе Жильбер. – Если меня где-нибудь и будут искать, то прежде всего на большаке. А к вечеру, переходя от дерева к дереву, от перекрестка к перекрестку, я доберусь до Парижа. Говорят, Париж большой. А я невелик, меня там не найдут».

Эта мысль понравилась ему еще и потому, что погода была великолепная, леса тенисты, а земля покрыта ковром из мхов. Солнце еще припекало, но уже начало заходить за возвышенности Марли, высушив траву и вызвав шедшие от земли нежные весенние запахи, аромат цветов и свежей зелени.

Был тот час дня, когда с неба опускается глубокая тишина, предшествующая сумеркам, час, когда цветы, закрывая лепестки, прячут в чашечке уснувшее насекомое. Золотистые жужжащие мухи возвращаются в гущу дубов, служащую им убежищем; птицы беззвучно пролетают в листве, слышен лишь шорох их крыльев; единственная песня, которую еще можно услышать, – это ритмичное посвистывание дрозда и робкий щебет малиновки.

Жильбер знал лес, ему знакомы были его тишина и его звуки. Потому-то не раздумывая более, не поддаваясь детским страхам, он смело отправился в путь среди вересковых зарослей по красным прошлогодним листьям.

Вместо беспокойства Жильбер испытывал теперь огромную радость. Он пил долгими глотками чистый и свежий воздух, он чувствовал, что и на этот раз он, как настоящий стоик, вышел победителем из всех ловушек, подстерегающих человека с его слабостями. И разве имело какое-либо значение то, что у него не было ни хлеба, ни денег, ни ночлега? Ведь он был свободен и мог всецело располагать собой.

Он растянулся у подножия гигантского каштана, на мягкой подстилке между двумя толстыми корнями, поросшими мхом, и, глядя на улыбавшееся ему небо, заснул.

Разбудило его пение птиц. Едва светало. Приподнявшись на затекшем на жестком корне локте, Жильбер увидел, что в голубоватом рассвете открывается тройная развилка; там и сям, по влажным от росы тропкам пробегают ушастые быстрые кролики, а любопытная лань, перебиравшая стройными ногами со стальными копытцами, остановилась посреди аллеи, чтобы разглядеть это странное неизвестное существо, лежавшее под деревом и внушавшее ей желание как можно быстрее убежать прочь.

Поднявшись на ноги, Жильбер почувствовал, что голоден. Читатель помнит, что накануне он не пожелал ужинать с Замором, и потому у него не было во рту ни крошки после того завтрака, которым его накормили в Версале, в маленькой мансарде под крышей. Очутившись под сводами леса, отважный путник, прошедший через леса Лотарингии и Шампани, почувствовал себя как в парках Таверне или в зарослях Пьерфита, пробудившись на заре после ночи, проведенной в засаде ради Андре.

Но тогда он находил рядом пойманную им куропатку или подстреленного фазана, а сейчас около него лежала только шляпа, изрядно пострадавшая в пути и окончательно испорченная утренней росой.

Так, значит, это был не сон, как он подумал, едва проснувшись? Версаль и Люсьенн были явью, начиная с его триумфального въезда в Версаль и кончая побегом из Люсьенн?

Затем чувство голода окончательно вернуло его к действительности, голода, все усиливавшегося и все более острого.

Машинально он поискал вокруг себя сочную ежевику, дикие сливы, хрусткие корешки родных лесов, вкус которых, хотя и более терпкий, чем вкус репы, был тем не менее приятен лесорубам, которые по утрам с топорами и пилами в руках отправляются на вырубки.

Но время для этих растений было неподходящее. Жильбер увидел вокруг одни только ясени, вязы, каштаны и вечные дубы, которые так любят песчаную почву.

«Ну же, ну, – сказал себе Жильбер, – пойду прямо в Париж. Я от него милях в трех-четырех, самое большее – в пяти. Это дело двух часов ходьбы. И разве уж так важны двухчасовые муки, когда есть уверенность, что вскоре они прекратятся? В Париже хлеба хватает на всех. Увидев честного, работящего молодого человека, любой встречный ремесленник не откажет мне в куске хлеба за работу. В Париже я заработаю себе на еду на сутки вперед. Чего же мне еще надо? Ничего при условии, что каждый следующий день позволит мне стать выше, величественнее и приблизит меня.., к цели, которой я хочу достичь».

Жильбер ускорил шаг, он хотел выйти на большую дорогу, но утратил способность ориентироваться. В Таверне и во всех окрестных лесах он легко различал восток и запад, любой лучик солнца осведомлял его о времени и направлении. Ночью любая звезда, хотя он и не знал ее под именем Венеры, Сатурна или Люцифера, была для него путеводной. Но в этом новом для него мире он так же мало знал вещи, как и людей, и надо было отыскать среди тех и других свой путь, отыскать случай, но на ощупь.

«К счастью, я видел дорожные столбы с указателями дорог», – сказал себе Жильбер.

И он отправился к развилке, на которой заметил эти столбы-указатели.

Действительно, это была развилка трех дорог: одна из них вела в Маре-Жон, другая – в Шам-д'Алуэт, третья – в Тру-Сале.

Жильбер был теперь дальше от цели, чем раньше: ему пришлось шагать три часа, все еще не выходя из леса, и двигаться от Рон-дю-Руа к перекрестку Прэнс.

Пот струился по его лицу, двадцать раз он снимал сюртук и куртку, чтобы залезть на высоченный каштан, но, взобравшись на его вершину, он видел Версаль – то справа, то слева: Версаль, к которому его постоянно приводила злая судьба.

В ярости, не смея идти по дороге, так как он был уверен, что весь Люсьенн кинулся ему вдогонку, Жильбер пробирался сквозь чащу и в конце концов прошел Вирофле, затем Шавиль, потом Севр.

В замке Медон пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между фабричным зданием и Бельвю. Оттуда, вскарабкавшись на крест с риском сломать его и, как Сивен, быть приговоренным Парламентом к колесованию, он увидел Сену, предместье Парижа и дымки крайних домов.

Но вдоль Сены через предместье проходила большая версальская дорога, от которой Жильберу надо было держаться подальше.

На мгновение Жильбер забыл об усталости и голоде. Он видел вдали скопление домов, тонувших в утренней дымке; он решил, что это Париж, побежал в ту сторону и остановился, лишь когда у него перехватило дыхание.

Он находился в самом центре медонского леса, между Флери и Плесси-Пике.

«Ну что ж, – сказал он, оглядываясь вокруг, – отбросим ложный стыд. Я непременно встречу поднявшегося спозаранку одного из тех, кто отправляется на работу с большим куском хлеба под мышкой. Я скажу ему: „Все люди братья и, значит, должны помогать друг другу. У вас хлеба достаточно не только для того, чтобы позавтракать, но и на весь день, и не на одного. А я умираю с голоду“. И тогда он отдаст мне половину своего хлеба», Голод заставлял Жильбера философствовать больше, чем обычно, и он продолжал свои размышления.

«В самом деле, – размышлял он, – разве не все у людей на земле общее? Бог, вечный источник всего сущего, разве дал одним воздух, который оплодотворяет землю, или землю, которая оплодотворяет плоды? Нет, но некоторые захватили ее. Однако в глазах Всевышнего, как и в глазах философа, ни у кого ничего нет: тот, кто чем-то владеет, имеет это лишь потому, что Бог дал это в его временное распоряжение».

Жильбер со свойственной ему рассудительностью собрал воедино смутные и еще не определившиеся мысли, которые в ту эпоху витали в воздухе, пролетая над головами, как облака, влекомые ветром в одну сторону, чтобы собраться в грозовую тучу.

«Кто-то, – продолжал Жильбер, – силой завладел тем, что принадлежит всем. Ну что ж. У них можно силой отобрать то, что они не хотят разделить со всеми. Если мой брат, у которого слишком много хлеба для него одного, откажется дать мне кусок, тогда.., я возьму его силой, следуя закону природы, источнику здравого смысла и справедливости, потому что он вырастает из естественной потребности. Конечно, не в том случае, если мой брат скажет мне: