Останавливаться было никак нельзя. По берегам тянулись густо заселенные предместья столицы. Пару раз они уже замечали конные разъезды своих бывших собратьев и прекрасно знали, кого те ищут. Глувилл пыхтел, сопел, обливался потом, но час за часом упорно работал веслами. Наконец Эпс скрылся за холмами. Над рекой подул прохладный ветер. Заквакали лягушки. Вдоль обрывистого западного берега легла густая тень.

Глувилл взглянул умоляюще.

— Ну хорошо, — сказал Робер, заводя лодку в тень. — Брось якорь и возьми удочку. Пусть думают, что мы рыбаки.

— А! Понял. Только рыбка сейчас даже и на блесну не клюнет, плохо видно.

— Ладно. Гастон, просто отдыхай. Это для нас главное. Твои силы.

Глувилл замолчал в удивлении: великий сострадарий впервые обратился к нему по имени. И так по-дружески, будто и не было никакой попытки отравления. Это подкупало. Оказалось, что эпикифор знает Глувилла несколько лучше, чем могло показаться, а Глувилл знает эпикифора куда меньше, чем предполагал. И Глувилл подумал, что там, в глубине души, под всеми шрамами да защитными слоями этот сухой, скрытный, холодно-расчетливый Робер де Умбрин вполне мог оказаться не таким уж и скверным человеком. Просто долго защищался от плохих людей плохими способами. Ну и попривык.

А что еще оставалось делать-то? В ордене Сострадариев хватает чего угодно, вот только никак не сострадания. Для выживания там требуются другие качества.

Уже впотьмах они поравнялись с заросшей то ли старицей, то ли боковой протокой Ниргала. Робер направил лодку именно туда.

Глувилл выбивался из последних сил и даже не интересовался тем, что было перед лодкой. Если эпикифор повернул, значит, так надо. Эпикифору во всех отношениях виднее, — как сидел у руля, так и сидит. Умеет… А Глувилл как плыл спиной вперед, так и плывет. Почему так складывется, что одни решают, а другие выполняют?

По бортам зашуршали камыши, они цеплялись за весла, не давали как следует размахнуться. Грести стало невозможно, эти последние метры водного путешествия превратились для бывшего коншесса в сущую каторгу. Он втыкал весло в близкое уже дно, наваливался всем телом, отталкивался, а потом с усилием вытягивал лопасть из липкого ила. Наконец лодка уткнулась в совсем уж непреодолимые заросли и завязла.

С весел упало несколько капель. Со всех сторон завывали, ныли и страстно стонали алчущие комары. Глувилл опустился на банку, сгорбился, шумно перевел дух.

— Ладно, — решил эпикифор. — Дальше пойдем ногами. Тут уже мелко.

Глувилл опустил горячую руку в холодную воду.

— Да-да, — с облегчением сказал он. — Полметра, не более.

Эпикифор тяжело перевалился за борт. Упал, но потом встал на четвереньки, оперся здоровой рукой о корму лодки, поднялся.

— Возьми ящик с лямками, — сказал он. — Тот, на котором я сидел.

— Арбалеты прихватить?

— Что? А, ну конечно. Обязательно захвати. И арбалеты, и стрелы. Без них трудно разговаривать с подручными Керсиса.

Глувилл навьючил на себя ящик, сумку со стрелами, сгреб в охапку оружие. Получилось увесисто.

— А далеко идти? — спросил он.

— Нет.

Увязая в иле, эпикифор медленно побрел вперед. Было уже совсем темно, камыши стояли стеной. Глувилл не понимал, как его патрон ориентируется в этих зарослях.

Идти, впрочем, и в самом деле пришлось недолго. Через сотню шагов сквозь заросли начали различаться очертания обрывистого берега, заросшего ивняком.

На берегу стояла толстая каменная башня. Под самой крышей в ней неярко светилась пара окон-бойниц, предназначавшихся не столько для доступа солнечных лучей, сколько для обороны. Такие башни строили очень давно, когда Пресветлая Империя только создавалась.

Вначале казалось, что башня одинока. Но потом, когда они подошли ближе, а камыши поредели, стало заметно, что по бокам от этой башни расходятся стены. А над стенами различались еще и коньки нескольких островерхих крыш; Глувилл наконец опознал в постройках пригородный монастырь Нетленного Томата. Вот, значит, куда пробирался люминесценций… Зачем?

С юго-запада протянулись лучи Олны, — там, над далекими вершинами Рудных гор показался краешек этого младшего из ночных светил. Пепельный свет отразился от непросохших после дождя кровель, заблестел на листьях ив, на траве под стенами монастыря.

Эпикифор без колебаний выбрался на хорошо освещенную лужайку. Ничуть не заботясь о том, что из окон его можно было видеть как на ладони, оставляя в мокрых травах ясно различимый след, он спокойно подошел к основанию башни и скрылся в ее тени. Через некоторое время оттуда послышался негромкий скрип.

Глувилл понял, что в этом монастыре великий сострадарий бывал частенько. И не только с парадного входа. Да-а… Что ж, здоровому мужчине трудно прожить без женщины, даже если этот мужчина — эпикифор. Поразительно было только то, что его первейший секретарь ничегошеньки об этом не знал! Да-а… Интересно, какими еще секретами от своего первого секретаря обзавелся бывший эпикифор?

Впрочем, почему — бывший? Сан великого сострадария рукополагается пожизненно. Именно это, кстати, и не дает сейчас покоя главе Святой Бубусиды. И совсем не напрасно, Глувилл теперь был в этом уверен. Неизвестно, с чего взялась в нем такая уверенность, но он больше не сомневался, что рано или поздно Керсис проиграет. Оставалось только до этого момента дожить.

— Не бойся, Гастон, — позвал эпикифор. — Черные маги тут… не проживают. Только обратьи-томатницы.

Глувилл протиснулся в узкий ход. Вновь заскрипело, стена за ним сомкнулась. Сделалось почти совсем темно. Лишь откуда-то сверху проникали едва заметные отблески света. Вроде как из щелки под дверью.

— Гастон!

— Да?

— Скоро придет… женщина. Ей можно доверять. Только не говори, что это ты меня травил. Не простит. Она… такая.

Тут Глувилл услышал приглушенный шум, словно кто-то сполз по стенке и повалился на пол. А потом до него дошло, что кроме эпикифора падать было некому.

Женщина была высокой, с коротко стриженными волосами и большими черными глазами. Когда она увидела эпикифора, глаза ее сделались совсем уж большими.

— Ваша люминесценция? Робер… О боже! Что с ним?

— Травили, — неохотно сообщил Глувилл.

— Чем?

— Не знаю. Чем-то таким, что через кожу проникает.

— Через кожу?

— Да. Взял он, значит, перо. Ну и…

— Так, так…

Женщина поставила на пол большой масляный фонарь, ловко закатала рукав и взглянула на распухшую руку эпикифора.

— Понятно, — сказала она. — Аква пампаника. Что же еще… Ах, милосердный наш орден! Добрейший и сострадательный… Вероятно, обрат бубудумзел постарался?

— Он, — сказал Глувилл, не вдаваясь в подробности.

Впрочем, женщину интересовало другое.

— Сколько времени прошло?

— Да уж сутки скоро будут.

Женщина вздохнула с облегчением.

— Ну, тогда самое страшное позади. Обрат коншесс, бросьте ваши арбалеты и помогите поднять его люминесценция наверх.

— Вы меня знаете? — удивился Глувилл.

— Конечно. Беритесь за плечи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги, хорошо?

— Да-да.

Вдвоем они подняли эпикифора по винтовой лестнице и оказались в просторной, но скупо обставленной келье с двумя окнами. На подоконнике каждого горело по лампаде. Глувилл сообразил, что именно эти два окна они видели снизу, когда пробирались через камыши. Два окна в ночи… Не каждого они ждут. Наверное, это был знак.

Эпикифора уложили на кровать. Женщина зажгла еще несколько свечей. И тут Глувилл тоже узнал ее.

— Леонарда? Обратья аббатиса?!

— Да, — сказала женщина. — И что из того?

— Нет, ничего. Не ожидал вас встретить.

— Нас, людей, на этой планете не так уж и много, коншесс Глувилл, — усмехнулась аббатиса. — Так что, рано или поздно, все когда-нибудь да и встречаются. Если раньше не умирают, разумеется…

Говоря эти слова, она сняла с эпикифора мокрые башмаки, а затем, ничуть не смущаясь, — панталоны.